Золи - [75]

— Ты выбрала не ту дорогу, — сказал он. — Разве что будешь взбираться на горы год-другой.

Он нарисовал на тыльной стороне своей ладони карту и показал на ней Париж, потом Италию и Рим.

— Я не дура! — отрезала я.

Он допил черный кофе из маленькой чашки и сказал:

— И я не дурак.

Потом затушил окурок о пол, поднялся с места и пошел не оглядываясь.

Выйдя на улицу, он наконец обернулся, указал на меня и сказал, что мне везет, только покуда я дружу со священником.

— На другую сторону горы, и все, поняла меня?

В ту ночь, ведя меня через границу, он нес три мешка шприцев, а мне в конце концов не позволил нести ничего. Мы тихо шли по долине, на речных камнях блестел свет луны. Прошли по лугу, где трава доставала мне выше пояса. Мой проводник объяснил, что по каждую сторону от границы есть два сорта полицейских, в горах они стоят цепочкой на разных расстояниях друг от друга. Итальянцы, сказал он, ненавидят его больше остальных.

— Ты понимаешь, что тебя могут арестовать? — спросил он.

Я отвечала, что это вряд ли для меня новость и что я знаю разницу между дверью и ключом. Мы остановились у опушки леса.

— Ты полна перца? — спросил он, покачал головой и вздохнул. Потом обвязал меня веревкой за талию, а другой ее конец привязал к своему ремню. Извинился, что обращается со мной, будто с ослом, но в темноте я могу потеряться. Длина веревки между нами позволяла мне дотянуться до его плеча. Он удивился, что я не отстаю от него и что веревка между нами натягивалась лишь раз-другой. На полпути вверх он посмотрел на меня, поднял брови и улыбнулся.

Рубашка у него на груди вздымалась, но я тогда мало думала о нем, чонорройа, сердце мое не тянулось к нему.

Луна скрылась, стало темно, казалось, звезды занимают на небе больше места, чем черный фон. Мы шли далеко от троп и грунтовых дорог, проходивших по склону горы, держались леса, поднимались с каждым шагом все выше по крутому склону. Оба молчали, и молчание не обременяло его, и на подъеме он лишь раз быстро обернулся, услышав какой-то звук. Положил рук/ мне на голову и заставил пригнуться. Далеко среди деревьев два фонаря освещали крутой уступ, обшаривая скалы. Я подумала, что нам придется взбираться на них, но мы повернули в сторону и быстро пошли через лес от этих скал. Подъем становился все круче, пока мы не вышли из леса. Впереди лежала каменистая осыпь.

— Поосторожнее с камнями, — предупредил он, — они скользкие.

Мы двинулись вперед, перевалили за гребень горы, но на вершине он повернулся ко мне и сказал, что самая трудная часть пути еще впереди, что карабинеры имеют на него зуб и схватить его — для них самое милое дело.

Перед спуском он развязал веревку и поправил мешок на спине. Чем ниже мы спускались вдоль больших серых валунов, тем слышнее становился шум воды. Пошел дождь, я поскользнулась в грязи. Он поднял меня и сказал:

— Я знал, что рано или поздно ты потеряешь равновесие.

Но я понятия не имела, что это значило.

— Не боишься полиции? — спросил он.

Я стала медленно сочинять ответ, желая, чтобы он хорошенько все понял, потому что эти слова когда-то любил повторять Станислаус. Я хотела оставить что-то на память этому странному человеку, Энрико, и сказала по-немецки:

— Я с удовольствием вылижу кошачью задницу, мой дорогой друг, если от этого у меня во рту пропадет вкус полицейских.

Он попятился и засмеялся.

Остаток ночи я провела в построенной им хижине. Он сделал щеколды на двери из остатков резиновых покрышек, на досках были пятна дегтя, окошки маленькие. Один предмет мебели казался там неуместным — письменный стол с откидывающейся крышкой, набитый бумагами, некоторые из них пострадали от воды. Он дал мне одеяла и графин холодной горной воды, сложил в кучу на столе продукты, копченое мясо, сушеные овощи, банки сгущенки, а еще спички и даже фонарь, сказал, чтобы я угощалась, и пошел заканчивать какое-то дело, которое у него было в деревне Саппада. Дверь, закрывшись за ним, щелкнула.

Итак, я перешла еще одну границу и оказалась в Италии.

При виде кровати я исполнилась радостью, упала на нее и вытянулась наискосок, от одного угла к другому. Снаружи доносился шум реки. Я быстро заснула. Я знала, что он вернулся, потому что видела мокрые следы на полу. Похоже, он пришел несколько часов назад, так как свет был ярок и желт, когда я услышала его хриплое дыхание. Сидя в стоявшем рядом с кроватью кресле, он, обращаясь ко мне, пробормотал что-то по-итальянски и снова ушел, тихо закрыв за собой дверь.

Все это я рассказываю тебе, чонорройа, чтобы сказать, что побуждение идти дальше у меня пропало. Есть старая цыганская поговорка, что река не там, где ее начало или конец, но мне показалось, что я определенно перевалила через гребень какой-то большой горы, отбросила мысль добраться до Парижа, и моя походка изменилась. Я завернула в одеяла продукты, которые он мне оставил, благодарно поцеловала стол и вышла из хижины.

Я шла по дороге через равнину полных пять дней и не могла не думать об Энрико, о том, что он ни о чем меня не расспрашивал, и в этом я не находила ни недостатка любопытства, ни неприязни. Чем дальше я уходила от него, тем ближе ко мне он оказывался. Однажды, много позже, он сказал мне: