Зодчий из преисподней - [8]

— А где она сейчас?

— Анжела? В область перебралась, конечно. И родители за нею собираются. Кто ж здесь будет оставаться, если каждый в нее пальцем тычет? А девушка-то и не виновата.

— Ой, не говорите мне про невинность! — с едкой иронией покачала головой Тося. — Она, что, газет не читала? Не знала, зачем в Турции наши девки нужны?

— Здрасьте! Их же петь приглашали. И танцевать.

— А они уши-то и развесили! Как же, нужны там такие артистки! Не понятно что ли, там же танцовщицами проституток называют.

Борис почувствовал, как у него под шапкой зашевелились коротко остриженные волосы. Он прочистил горло и спросил по-зековски хрипловато:

— И что? С Лесей? Где она?

— Кто ж знает? Поехала — и нету. У других девчат и родители есть, а найти не могут. И в суд подавали, и в милицию обращались. Ищут! А она сиротой осталась, кто ж ее искал бы?

— В борделе? — голос Бори Тура стал таким хриплым, что женщины смолкли и опустили глаза.

— Все, закрыто! Нечего уже! — надрывалась у входа пронзительная молодуха. — Завтра! Нам сегодня еще кассу сдавать!

…Опомнился Борис уже на улице.

Он давно подозревал, что с Лесей что-то не так. Когда она внезапно писать перестала. Но бордель… Турция… Ну и подлец же Свинаренко! Всех киданул, со всех сторон… подлец…

Ноги механически шагали вперед, в сторону улочки, грезившейся в каждом тюремном сне. Снег кружил перед глазами. Мерещились Лесины глаза в белой кисее паранджи. Тю, паранджа черная!

Черная.

Чернеют окна знакомого дома, закрытые покосившимися ставнями.

Двор замело снегом — ни тропинки, ни следа.

А он на что надеялся?

Повернул к единственной в городке гостинице и чуть не столкнулся с монументальной теткой Глафирой.

— Я так и знала, что сюда пойдешь. Слушай меня, — она приблизила свое лицо вплотную к его уху и зашептала: — Конечно, мое дело — десятое, но говорят, что Свинаренко теперь в Барвинковцах, чуть не полрайона там скупил…

— Барвинковцы? Где это?

Она прошептала несколько слов ему в самое ухо и прибавила погромче:

— Ты ж смотри там, осторожненько. Семка Разгильдяй ездил, хотел про свою Галю узнать, вернулся сам не свой. Это страшные люди! Смотри! Он там в большой силе, авторитетным человеком стал. Берегись! Но запомни: я тебе ничего не говорила. Ну, бывай! Счастливо! — И исчезла во тьме, растворилась, как призрак.

Холодный безлюдный переулок. Покинутый дом.

Будто весь этот разговор приснился.

Захотелось упасть. Лечь. Отдохнуть… И он отправился искать ночлег.

В тесном вестибюле провинциальной гостиницы снова натолкнулся на того низкорослого кощейчика бессмертного из автобуса, и снова этот фрукт в черных очках. На этот раз он стоял, прислонившись худосочной спиной к стене и набирал номер на крошечной мобилке. Через несколько секунд, не стыдясь дежурной и двух других постояльцев, начал подростковым фальцетом:

— Привет, это я… Как это — кто? Крис… Это не голос изменился, это здесь эхо такое, мешают… Ну, Валь, не обижайся… Может, сбой связи из-за погодных условий… Откуда я знаю? Что? На что ты намекаешь, Витрувий недорезанный? Да шутка это, чего ты? Невинная, без намеков… Ну, ты ж у нас и Витрувий, и Корбюзье в одном лице… Тебе лучше знать… Нет, утром начну… Ну, бонжур, покедова… Цитата это, без намеков. Все.

Маленький, плюгавый, и уже «мобилизированный», и уже какую-то там Валю своим противным дискантом поучает…

Тур чуть не плюнул с досады и отвернулся, ища глазами администратора. Нужно заполнить карточку на поселение, что ли?

Темно и глухо. И здесь тоже. Как везде.

И гвоздь в груди разросся до размеров большого ножа. А может, и бетонной сваи. Мужчина в таком состоянии — лишь оболочка, кобура для оружия. Он становится непредсказуемым и опасным. Даже для себя самого.

Пахло елкой и духами

— Неудачный был этот год, с самой весны неудачный, — неожиданно вздохнула Мария. — Я рада, что он уже заканчивается.

На ее лицо наискосок падал розовый свет от шелкового абажура, а хрупкие пальчики быстро бегали по черно-белым клавишам. Нежными капельками звенел рояль. «Времена года» Чайковского. Прекрасная музыка, уютная гостиная, соблазнительные тонкие руки, прикрытые пышными рукавами! Глядя на нее, Антону хотелось смеяться и подпевать — просто, радостно, без слов.

Но Вера тоже вздохнула:

— Нет, Манечка, началось все еще на Святки. Когда Виталий погиб… Так внезапно и бессмысленно…

Они выглядели почти, как на картине — той, которую написал знаменитый Мурашко. Только сейчас играла одна Мария, бледная и осунувшаяся, особенно это было заметно в сравнении с тем замечательным портретом. А Вера просто сидела рядом и смотрела на ее тонкие ловкие руки.

В печке, покрытой изразцовым кафелем, уютно потрескивали сосновые дрова. Было безветренно, и за окнами нескончаемыми полками падали густые хлопья снега.

Поручик Антон Болгаков, которого здесь звали просто Тошиком, их дальний родственник и одноклассник старшего брата Ивана, лениво роскошествовал на оббитом мягким бархатом диване. Прослужив почти три года в неспокойном Уссурийском крае, он наслаждался теперь домашним уютом и детскими воспоминаниями предновогоднего вечера. Ему было так спокойно и мирно на сердце, так радостно ощущать себя снова дома, в кругу родных, и он собирался сказать что-то мирное, домашнее, например: «Боже, как чудесно, что я застал вас здесь, в Киеве». Или: «Жаль, что Вани до сих пор нет», — но, услышав последнюю фразу девушки, спросил: