Знойное лето - [68]

Когда Алексей вернулся на свое место, Коваленко сидел красный и злой.

— Не ожидал от тебя, не ожидал! — зашептал Матвей Савельевич.

— Мы же на пленуме райкома партии, — напомнил ему Глазков.

— Не оправдывайся… По гладенькой дорожке идешь, Алеша. Смотри, как бы не запнуться и нос не расквасить.

— Я голову не задираю, так что не беспокойся.

— Еще посмотрим, кто осенью на коне поскачет, а кто на карачках поползет, — Коваленко изо всей силы сдерживал свой голос. — Да я знать тебя после этого не хочу!

…Мероприятия, утвержденные пленумом, были обширные и пугали мизерными сроками на выполнение, непривычностью такой работы, как бурение скважин, летний сев, подвозка воды на пастбища, заготовка хвойной муки, болотных кочек, силосование камыша.

В заключение еще раз выступил Дубов. У него опять давило сердце, тяжелые молоточки стучали в висках, наполняя голову тяжелым гулом. Говорил Виталий Андреевич глухо и медленно.

— Я хочу обратить ваше внимание на ту графу мероприятий, где указаны ответственные за исполнение. На этот раз названы не парткомы и хозяйственные организации, а конкретные люди. Это их персональное и главное на сегодняшний день поручение. За выполнение райком будет спрашивать тоже персонально. Прошу вас учесть это. Чрезвычайные обстоятельства предполагают и чрезвычайные действия. Однако я надеюсь, что здесь присутствующие и весь наш актив справятся с поставленными задачами.

Домой хомутовцы возвращались в темноте: задержала Ольга. Когда подъехали за ней в библиотеку, она попросила:

— Алеша, ты можешь подождать один час? Я сделаю прическу, а то хожу как чучело.

Он нахмурился, но все же разрешил.

— Ладно, час и ни минуты больше!

Ждали Ольгу два часа. Не выдержав, Алексей подогнал машину к парикмахерской, зашел в тесное, пропитанное одеколонами помещение «Руслана и Людмилы» и закричал:

— Ольга, еще три минуты — и я еду!

Когда Ольга вышла, Кутейников восхитился.

— Какая ты у нас красавица! Алексей Павлович, да глянь ты на нее! Что ты в самом-то деле, нельзя так… Вспомни: украшая жену, муж украшает себя. Может быть, говорят несколько иначе, но суть в этом.

Зная характер Глазкова, Николай Петрович пытался разрядить обстановку. Но Алексей хлопнул дверцей машины и погнал ее сквозь плотное тяжелое облако серой пыли, поднятой встречными грузовиками.

— Что молчишь, Алексей — божий человек? — спросил Кутейников, когда выбрались из райцентра. — Однако я и спасибо забыл тебе сказать. Прошу прощения.

— Это еще за что? — удивился Глазков.

— Похвалил ты меня.

— Это я должен говорить спасибо.

И опять замолчали.

Кутейников любит вот такие минуты возвращения домой, когда машина бежит ровно и нетряско, можно закрыть глаза и думать о чем-нибудь, что первым придет в голову. Сейчас он почему-то размышлял о том, сколь же объемна человеческая жизнь. Его, например. Ведь если вести отсчет даже от того дня, как он вернулся из долгого и утомительного хождения на войну, то и тогда получается, что жито-прожито много-много лет, а может и веков. Наверное, что-то необычное, непонятое по молодости случилось с ним, когда стоял он у околицы, опираясь на костыли и поправляя сползающий с плеча трофейный аккордеон, и страшно было ему шагнуть в неуютную, дождливо-грязную, по-сиротски убогую деревенскую улицу. Было жутко оттого-что уходил отсюда в толпе, а возвращается один, что уходил черноволосым, а возвращается седым добела, что уходил на сильных и быстрых ногах, а возвращается на подпорках, что уходил с песнями, а возвращается в кладбищенской тишине. Первый же встречный узнал солдата и в таком обличье. А Николай Петрович почему-то не узнал Лаврентия Родионова. И разговор между ними получился как между чужими, как-то рывками: «Мои как тут?» — «Слава богу». — «Воевал, Лаврентий?» — «Там не пришлось, а тут хлебнул лиха». — «На комбайне все?» — «На нем да на тракторе». — «Из наших много вернулось?» — «Ты шестой будешь». — «Я теперь не работник». — «Ничего, оклемаешься еще, теперь и такие годятся». — «Это точно». — «Пойдем, провожу». — «Проводи, коль так…» Из проулка им навстречу вывернулся пацан в драной фуфайке с висящими до земли рукавами, большеглазый, худой, бледный. «Васька! — позвал Лаврентий. — Это же твой отец». — «Ну да!» — возмутился Васька. Кутейников не обиделся на сына. А потом изба-читальня. Потом клуб. Потом Дом культуры. Износился, истрепался аккордеон, износились два баяна. Да и сам Кутейников износился и только, наверное, какая-то привычка что ли держит, не дает упасть…

А Глазков размышлял над тем, что теперь работать ему будет еще труднее. Обозлен Дубровин. Обозлен Федулов. Теперь к ним просто так не подойдешь. Ну и черт с ними! Вслед за этим неожиданно возникла мысль: а что, если как-нибудь перебиться это лето и уехать? Благо приглашение в научно-исследовательский институт было уже не одно. Разом отрешиться от всего. Рабочий день начинать не с разбора происшествий, а спокойно, за письменным столом, перед стопкой хорошей бумаги, писать на которой одно удовольствие. «Неужели это возможно?» — удивился он.

Ему показалось, что Ольга плачет.

Ольга не хотела плакать, но слезы сами катились и катились по щекам. «Еще четыре дня, целых четыре дня! — думала она. — Почему отпуск начинается не сегодня? Ну почему?»