Знойная параллель - [8]

— Может вы добавите что-нибудь, товарищ Природин?

— Да нет, пожалуй, ничего. Я думаю, прав московский товарищ. Прошлой осенью, например, весь наш полк набил хлопком подушки — и ничего. Никого не судили.

Присутствующие разражаются громким хохотом, словно прорвало плотину на горной речке, а Тоня, расширив глаза, смотрит на меня и толкает локтем.

— Ты с ума сошел, Марат! Это же не литературный разговор...

— Может, и вы что-то добавите? — спрашивает секретарь Тоню.

— Мне жалко товарища Лискина,— тихонько произносит она.— Конечно, рассказ не получился, но все равно — жалко.

— Спасибо вам, девушка,— признательно говорит и кланяется актер.

— Вы — мужественный человек, товарищ Лискин! — восклицает секретарь.— Главное, не падайте духом. Все впереди. Между прочим, редактор просил меня узнать насчет какой-то краски.

— Принесу,— недовольно обещает Лискин.— Вот полы в театре покрасят, останется краска — принесу...

Шумной ватагой вываливаемся из редакции на улицу. Все возбуждены, словно после корриды. Кровожадная публика — эти начинающие литераторы! В груди все горит, хочется пива или на худой конец лимонада. Тоня предлагает пойти к кинотеатру, там продают мороженое. Летим как угорелые, будто за спиной крылья. Беру два эскимо и предлагаю:

— Может, не пойдешь сегодня в библиотеку? Сходим в кино?

Тоня задумывается лишь на мгновенье. Она счастлива не меньше моего. Мы берем билеты, смотрим американский фильм «Роз-Мари». Упоительная музыка, волшебная природа и какая прекрасная любовь! Я держу Тонину руку в своей и чувствую — ей тоже хорошо от этой близости. В каком-то колдовском очаровании, то под руку, то в обнимку, идем мы на вокзал. В одиннадцать мой поезд. Я сажусь в вагон и, отъезжая, слышу голос Тони:

— Марат! Марат! Не забудь, завтра же позвони мне!

4.

Я вновь переполнен счастьем. Радуюсь каждому пустяку и невероятно добр с каждым. Чары и Косте я рассказал о встрече с Тоней и о заседании литобъединения.

Несколько раз пытался дозвониться до Тони, но тщетно. Телефонистка односложно отвечала «занято» и отключала телефон.

Утром эскадрилья одевается в рабочие комбинезоны: весь день работа на матчасти. Становлюсь в строй. Вдруг слышу окрик старшины:

— Природин!

— Я!

— В распоряжение замполита!

— Слушаюсь,— нарочно отвечаю недовольно, ибо все уже знают, что я занимаюсь какой-то «писаниной», и помаленьку «мстят». Вот и сейчас слышится чей-то голос:

— Еще один придурок появился! А то без него их было мало!

Механик нашей двойки—второе лицо в экипаже—угрюмо молчит. Но я-то знаю: ему очень хочется, чтобы я поползал с мокрой тряпкой по плоскостям, почистил бы копоть и масляные пятна. Механики всех экипажей в дни матчасти заставляют воздушных стрелков выполнять работу мотористов.

Выхожу из строя и отправляюсь в штаб.

В кабинете замполита тотчас открываю шкаф и достаю папки с фотографиями, газетными вырезками и всевозможными бумагами. Еще в первый день, когда знакомился со всем этим хозяйством, помнится, держал в руках фотокарточку с изображением девушки в шлемофоне и подписью к ней. Отыскав фотографию, внимательно разглядываю: «Не телефонистка ли это наша?». Гордая улыбка, взгляд, устремленный в небо, и подпись: «Воздушный стрелок Маша Михайлова, 1944 год». Надо у кого-нибудь спросить, как фамилия нашей телефонистки. У вошедшего начальника оперативного отдела спрашиваю фамилию телефонистки.

— Михайлова,— ответил он, закрывая дверь.

Взяв фотокарточку, отправляюсь на коммутатор. Маша встречает меня сурово.

— Вы же прекрасно знаете, что сюда посторонним вход воспрещен!

— Но я не посторонний. Мне надо выяснить кое-что.

— Что именно? — спрашивает она.

— Ну, например, какое вы имеете отношение к войне?

— Как это «какое отношение»? Да самое прямое.

Я всю войну служила в полку. У меня шестьдесят боевых вылетов и орден Красной Звезды.

— За что получили орден?

— Послушайте, сержант, вам-то какое дело до моего ордена?

Приходится объяснять. Маша внимательно слушает и лишь после этого начинает рассказывать о том, как спасла жизнь пилоту, вытащив его из кабины горевшего самолета. Рассказывает охотно, волнуется невероятно и в конце концов выясняется, что тот пилот не кто иной, как комэск первой эскадрильи капитан Михайлов, а Маша — его жена. Два года назад она демобилизовалась и вышла замуж. Теперь — вольнонаемная телефонистка.

— Спасибо вам, Маша,— говорю я.— Вы подарили яркую страничку для истории полка.

— Пожалуйста, ничего не стоит. Я всегда с удовольствием. Если потребуется позвонить—заходите.

— А сейчас нельзя?

— Почему же нельзя? Можно.

Я почти полчаса «вишу» на трубке, разговариваю с Тоней. Голос ее удивительно музыкален и нежен.

Вечером, вернувшись в казарму, забираюсь на второй ярус, поближе к электролампочке, достаю записную книжку и перечитываю незаконченное стихотворение. Мне становится противно от того, что я накарябал неделю назад. Я думаю: с какой яростью разнес бы сейчас эту галиматью московский поэт Миша. Слезаю с кровати, достаю толстую тетрадь со стихами и начинаю «взвешивать»: какие стишата представить на обсуждение? «Голуби»? Нет, не пойдет. Разобьют. Не слишком ли смело сказано: