Знают истину танки! - [13]

мимо рычажков.

Рядом — старший лейтенант со стулом в руке (они в зоне без пистолетов)

и истеричный «морячок». Дергается, размахивая плеткой:

— Не подходи! Не подходи!

Но Хадрис очень спокойно подходит.

Он несет кровавый нож на ладони и сбрасывает его перед собой.

стук ножа о стекло.

— Это были два очень плохие люди,

тихо говорит Хадрис. Он уже никуда не торопится, стоит прямой, с достоинством.

Накровянив, нож лежит на столе, на стекле. Его хватает

"морячок". Те трое позади стола как за баррикадой. Старший лейтенант:

— Кто послал тебя? Кто тебя научил??

Хадрис поднимает глаза к небу. Очень спокойно:

— Мне — Аллах велел. Такой предатель — не надо жить.

МЕДЛЕННОЕ ЗАТЕМНЕНИЕ.

порывистый стук.

Распахивается та же дверь. Высокий Абдушидзе вбегает согнутый. Где его щегольство и самоуверенность? Он умоляет, извивается — на том месте, где недавно стоял Хадрис;

— Гражданин оперуполномоченный! Спасите, меня зарэжут! Спасите! В пастели рэжут, на ступеньках рэжут, — я не могу там жить! Я вам па-совести служил — спасите меня!

Старшему лейтенанту — он был один в кабинете — некуда спешить. Заключенные режут заключенных, под начальством земля не горит.

— Я не совсем понимаю, Абдушидзе, — как же я тебя спасу? В другой лагерь отправить — у нас этапов не намечается. Здесь у себя на стуле посадить — не могу, мне работать надо.

Абдушидзе — почти на коленях, когтит себе грудь:

— Гражданин старший оперуполномоченный! На адну ночь в барак не пойду! Меня знают! Меня убьют! Посадите меня в БУР! Заприте замком! Там не тронут!

— Удивился старший лейтенант:

— Вот как?..

Рассеянная улыбка. Водит пальцем по долгому листу агавы.

…Это идея. И ты согласен добровольно там сидеть?

Голос Абдушидзе:

— Жить захочешь — куда не полезешь, гражданин старший оперуполномоченный…

Набирает номер телефона:

— Начальник тюрьмы? Слушай, какая у тебя самая сухая теплая камера?.. Так вот эту шестую ты освободи. И пришли ко мне взять одного человечка…

ШТОРКА.

Кабинет Бекеча. Добродушный доносчик С-213 со слезами:

— Гражданин лейтенант! Еще день-два они понюхают и поймут, что полыгановских — продал я… А я у матери — один сын. И срок скоро кончается…

Плачет. Бекеч остановился в резком развороте:

— Дурак! На что ты мне нужен в тюрьме? Сейчас ты — сила, ты кадр! А в тюрьме — дармоед. Что мне тебя — для бесклассового общества оберегать?

Плач.

Неподвижная голова Бекеча, как он смотрит вбок, вниз, на плачущего. По его энергичным губам проходит улыбка:

— Ну ладно. Иди в барак и жди. Через час после отбоя придут два надзирателя и тебя арестуют. Строй благородного! Еще с тобой поработаем!

ЗАТЕМНЕНИЕ. ИЗ НЕГО — ШИРОКИЙ ЭКРАН.

Почти во всю его длину лежит на нижнем щите вагонки грузный крупный мужчина. Он — в перепоясанной телогрейке, в ватных брюках и сапогах (редкость среди заключенных). Его нога, дальняя от нас, закинута на раскосину вагонки, ближняя, чтобы не на одеяло, свешивается в проход.

Он — не на спине, а немного повернут к нам, и мы узнаем его это тот «полковник», который нес трубу. Он говорит лениво, веско, абсолютно:

— Хре-еновина все это, м-молодые люди. Романтический бандитизм. Корсиканская партизанщина. У меня немалый военный опыт, но и я не могу представить, с какой стороны эта междоусобная резня приблизит нашу свободу?

Он говорит — Федотову, сидящему через проход на постели около Мантрова. Тот лежит и слушает. Федотов порывается:

— Полковник, я вам скажу!..

Но с таким собеседником не поспоришь, он давит:

— Да нич-чего вы мне, стьюдент, не скажете! Может быть, режут стукачей, а может быть — достойнейших людей? Кто это фактически докажет — стукач? не стукач? Вы при его доносе присутствовали? Нет! Откуда ж вы знаете?

Мантров приподымается, впивается пальцами в плечо Федотова.

Впервые мы видим его потерявшим самообладание:

— Полковник прав! А за что зарезали повара санчасти? За то, что он бандеровцам отказал в рисовой каше? Палачи! Грязные средства! Это — не революция!

Голос Федотова дрожит:

— Вы меня в отчаяние приводите! Если так…

Полковник:

— Вы — юноша, очень милый, чистый, очевидно — из хорошей семьи, и вы не можете быть сторонником этих бессмысленных убийств!

Федотов быстро переклоняется к нему и шепчет:

— А что вы скажете, если я сам, сам принял в них участие?!

Полковник, колыхаясь от смеха:

— Ха-ха-ха! Так не бывает! Рука, державшая перо, не может взять кухонного ножа!

— Но Лермонтов владел и кинжалом!..

— Вы-выходи на развод!!

громко орет в дверях надзиратель, тот черночубый, угреватый, читавший приговор девушкам.

Шум общего движения, ворчание, скрип вагонок. И уже первые зэки идут на выход мимо надзирателя,

Вид с крыльца. Свинцовое утро. Ветер. Небо с низкими быстрыми тучами. От крыльца к линейке тянется поток арестантов. Все они — уже в ватном, потертом и новом, больше — сером, иногда — черном. И летних картузиков ни на ком не осталось, а — матерчатые шапки-"сталинки".

Идут на развод, но многие сворачивают в сторону — туда, где стоит газетная витрина с крупным вылинявшим заголовком «ПРАВДА». Вокруг этой «Правды» — толчея, не пробиться.

И МЫ ТАМ,

через плечи смотрим, читаем меж голов — листовку:

марш освобождения!!