Знай мое имя. Правдивая история - [135]

Двадцать третьего сентября 2018 года в Пало-Альто было организовано ночное бдение со свечами в поддержку Кристин Форд[86], когда стало известно, что она будет давать показания в юридическом комитете сената. Хотя слово бдение какое-то странное. Скорее, это было напутствие, поддержка перед тем, как отправить ее в бой, зная, с чем ей придется столкнуться. В небе светила огромная белая луна. Я ехала знакомой дорогой из Сан-Франциско. Подъезжая, заметила группы людей со светящимися экранами телефонов, растянувшиеся вдоль улиц дорожки фонариков, стекающиеся к центру, к тому перекрестку, что недалеко от дома моих родителей. Слышала, как сигналят машины в знак солидарности. Я притормозила на обочине, светящиеся точки слились в зеркале заднего вида в большой прямоугольник. Я хотела выйти, но так и осталась сидеть с открытой дверью, рыдая и поставив ноги на землю. Я вслушивалась в ночь, наполненную непрекращающимся гулом, прекрасной яростью, поддержкой моего родного города. Люди заполняли тротуары, по которым я бегала в детстве, улицы, где мы с Тиффани гоняли на самокатах и ели лимонные конфеты. Я слышала, как по толпе разливалось: «Мы — это она, она — это мы». Как долго я мечтала увидеть такое.

Приехала мать, сунула мне привезенный в кармане лунный пряник, и мы пошли в толпу, где нас ждала бабушка Энн, повторявшая как мантру: «Мы верим в тебя». На следующий день, в праздник середины осени, в Китае скончалась мать моей матери. Я вспомнила, как она всегда говорила, когда я приезжала к ней: «У тебя милые ямочки! И огромные ноги!» У бабушки стопы были перевязаны с детства и выросли всего до десяти сантиметров. Не сравнится с моим сороковым размером. Вот так каждое поколение становится чуть свободнее предыдущего.

Через несколько дней Форд давала показания. Я проснулась и увидела ее фотографию: глаза закрыты, голова высоко поднята. Я затаила дыхание, потому что знала это чувство опустошенности, когда ты словно ковыряешь все свои раны. Все утро я не могла ни на чем сосредоточиться и отправилась прогуляться по эвкалиптовой аллее. Шел дождь, и я несколько часов бродила по пахнущей ментолом земле, вдыхая влажный воздух.

В новостях я увидела, как Кавано дает показания. Раздраженный, шмыгающий, полный едкого сарказма, со сверкающими глазками. Когда сенатор Эми Клобушар спросила, напивался ли он когда-нибудь до такой степени, что ничего не помнил, он ответил:

Вы спрашиваете о провалах в памяти — так я не знаю. А вы, вы знаете? Интересно, помните ли вы свои провалы?

Мне задавали точно такие же вопросы. Но я сидела смирно, никогда не повышала голоса, никогда не огрызалась в ответ. Я не могла понять, почему мужчина, собиравшийся заседать в Верховном суде страны, не в силах сдерживать свои чувства и говорить спокойно. Неужели он до такой степени разозлен несправедливостью происходящего, что может только огрызаться?

Я смотрела, как сенатор Линдси Грэм залился краской и оскалил зубы, пытаясь найти виноватого. Раньше я боялась, когда кто-то повышал голос, и всегда вздрагивала, как от окрика. Потом поняла: чтобы быть озлобленным, многого не нужно. Не нужно практически ничего. Очень просто орать, брызгать слюной, изрыгая слова, которые жалят и прожигают насквозь, как горячие угольки. Я поняла также, что я — вода. Долетая до меня, угольки остывают и рассыпаются. Сейчас те горячие угольки превратились в простые черные камушки, разбросанные по полу.

Годами сексуальные преступления были скрыты из-за нашего молчания. Вернее, наше молчание покрывало эти преступления. Их покрывал наш страх — страх того, что произойдет, если мы заговорим. Общество находило для нашего молчания тысячи причин: не говори, если у тебя недостаточно улик; если это произошло очень давно; если ты была пьяна; если мужчина влиятелен; если можешь столкнуться с ответной реакцией; если это угрожает твоей безопасности. Форд нарушила все неписаные правила. Она не сделала ничего, что рекомендует делать общество жертве, прежде чем открыть рот. У нее были все предпосылки оставаться невидимой, но она вышла против самого публичного, непредсказуемого и враждебного сообщества, потому что у нее было единственное, что необходимо, — правда.

Укрепления, сдерживающие нас, больше не работают. И когда прервется молчание, когда рассеется стыд, нас уже ничто не остановит. Мы не отступим — хотя они привыкли затыкать нам рты и овладевать нашими телами. Мы будем говорить, говорить и говорить. Раньше была некая черта, которую жертвам не разрешалось пересекать. Форд переступила ее в тот момент, когда подняла руку для клятвы.

В тот день многое нельзя было выразить словами или услышать — только почувствовать. Слова Кавано и Грэма — желчные, трусливые, нервные и раздраженные — отлетали от стен. Плевки и споры, искаженные лица, обличительные речи, оскорбления, спутанное сознание — настоящий рой злобных насекомых. Но в чьих руках была ситуация? В ее руках. Потому что ее слова исходили от самого сердца и находили поддержку у всей страны. Она стояла, как гора, а их слова и плевки, как ветер и дождь, не могли сдвинуть ее. Когда она говорила, всех переполняла печаль, всех засыпало песком, и люди вдавливались в свои стулья. Правда действительно имеет вес.