Знатный род Рамирес - [10]
Увы, синтез во многом не удался, так же как перевоспитание и стремительное исправление героя. Если Гонсало — символ Португалии, то его неожиданный отъезд в Африку приходится расценивать как бессилие Эсы указать истинный путь для зашедшей в тупик страны и для столь же неожиданно оправданного героя, к которому, как к знатному фидалго, представителю родового дворянства, автор обращается с явно запоздалым призывом: «Возродись и возроди страну!»
Нет нужды пояснять, насколько иллюзорны надежды Эсы, возложенные на Гонсало; насколько они противоречат роману, разоблачившему потомка знатного рода…
По этому поводу стоит вновь вспомнить мысль Энгельса, высказанную им в известном письме к Маргарите Гаркнесс. Иллюстрируя эту мысль творчеством Бальзака, Энгельс говорил об определенном виде реализма, который проявляется независимо от взглядов автора, о том, что Бальзак «принужден был идти против своих собственных классовых симпатий и политических предрассудков»; что «он видел неизбежность падения своих излюбленных аристократов и описывал их как людей, не заслуживающих лучшей участи»; что «он видел настоящих людей будущего там, где их единственно и можно было найти».
В отличие от гения французской литературы, на творчество которого падал отсвет революционной эпохи, крупнейшему писателю Португалии конца века исторически не дано было увидеть на родине «людей будущего».
Эса не мог полностью отказаться от своих политических предрассудков. И все же он — художник-реалист — доказывает неизбежность падения аристократов, показывает их людьми, не заслуживающими лучшей участи.
Трагедия Эсы в том, что португальская действительность не давала ему реальной надежды на подлинное «возрождение», лишала отваги и последовательности. А без них «грубая и жестокая правда» порой уступает место сладковатой лжи. То, что есть, — тому, что должно быть или, вернее, хотелось бы, чтобы было.
Так случается не в одной лишь Португалии. Между берегами Атлантики и Невы существует мостик многочисленных и оправданных ассоциаций, соединяющий фидалго и «возрожденцев», сплетниц и губернаторов Оливейры с героями Щедрина и гоголевскими типами: дальнее расстояние не уничтожает близкого родства, скажем, между Барроло и Маниловым… Кризис Гоголя как художника и мыслителя во второй части «Мертвых душ», где преподносились образцы «разумного» крепостничества, — явление того же порядка, что иллюзии Эсы.
Обязанность и право современников — отнестись критически к сомнительной идиллии, ожидающей Гонсало и Розинью в древней башне Рамиресов; к семейно-патриархальному согласию, будто бы установившемуся отныне между владельцами Санта-Иренеи и теми, кто из поколения в поколение гнул на них спину. У нас есть своя историческая высота, с которой виднее плоды деятельности Рамиресов, как в Португалии, так и в Африке…
Но, видя эти плоды и зная их вкус, было бы непростительной ошибкой умалять достоинства романа и редкий по силе, культуре, знаниям талант его автора, сочетающий в себе зоркость и доброту.
Наше столетие дало немало проницательных умов, отталкивающих холодной злостью. И нет-нет, а встречается тепленькая, но удручающая своей тупостью сентиментальность. Тем драгоценнее ирония и мудрая сердечность Эсы, друга и союзника всех, кто желает мира для людей, и полей, и для прекрасной земли португальской, русской, африканской… да будет она благословенна во веки веков!
М.Кораллов
I
Весь воскресный июньский вечер, знойный и тихий, Фидалго из Башни*, в шлепанцах на босу ногу и парусиновой куртке поверх розовой ситцевой рубашки, сидел за письменным столом и работал.
Под именем «Фидалго из Башни» был известен Гонсало Мендес Рамирес: так называли его не только в Санта-Иренее, родовом поместье Рамиресов, но и в соседнем городишке — чистенькой, нарядной Вилла-Кларе, — и даже в главном городе округа, Оливейре*. Трудился он над исторической повестью под названием «Башня дона Рамиреса», которую предназначал для первого номера «Анналов истории и литературы»; это был новый журнал, только что основанный Жозе Лусио Кастаньейро, бывшим университетским товарищем фидалго и его однокашником по пансиону Северины, где во время оно бушевал студенческий «Патриотический сенакль» *.
Библиотека помещалась в светлом, просторном зале, выложенном голубыми изразцами; вдоль стен тянулись массивные полки черного дерева, на которых дремали под слоем пыли одетые в кожу тома монастырских уставов и судебных уложений. Оба окна выходили в плодовый сад: одно было с подоконником и каменной приступкой, на которой лежала бархатная подушка; другое, застекленное до самого пола, открывалось на обширную веранду; железные перила ее сплошь заросли ползучей жимолостью, наполнявшей ароматом всю библиотеку. Перед этой балконной дверью в ярком потоке света стоял монументальный письменный стол на точеных ножках, покрытый выцветшим красным дамаскином. В описываемый вечер он был завален тяжелыми томами «Исторической генеалогии», полным словарем Блюто, выпусками «Панорамы», а на самом его краю громоздились в виде колонны романы Вальтера Скотта, служившие подножием бокалу с желтой гвоздикой.
