Если же перед нами искусство, то в лучшем случае удастся понять, чего никогда делать нельзя, хотя, строго говоря, никакие рецепты и инструкции в искусстве вообще неправомерны.
Но разумно сначала выяснить, чем отличаются друг от друга понятия «наука» и «искусство» в смысле нашего анализа. Видимо, есть все основания согласиться с известным историком науки Гюнтером Стентом, который писал: «Мое понимание этих терминов основано на той точке зрения, что и искусство и наука — это виды деятельности, нацеленные на поиск истины для того, чтобы потом сделать результаты этого поиска известными людям. Художник ведет этот поиск во внутреннем, субъективном мире чувств. Поэтому творения искусства относятся главным образом к отношениям между отдельными эмоционально значимыми событиями. Область поиска ученого, наоборот, — внешний, объективный мир физических явлений. Его результаты поэтому относятся в основном к взаимосвязям между наиболее общими феноменами. Таким образом, передача информации и осознание ее смысла лежат в основе как науки, так и искусства. Акт творчества и у художника, и у ученого состоит в формулировании нового осмысленного утверждения о мире вокруг нас в дополнении к тому накопленному человечеством интеллектуальному капиталу, который мы иногда называем «нашим культурным наследством».
Отчего же так часто приходится слышать, будто наука и искусство суть две совершенно различные вещи? Не разумнее было бы считать, что творческий процесс, присущий им обоим, объединяет науку и искусство в большей мере, нежели объект исследований их разъединяет? Горячие дебаты в поисках ответа на этот с виду простой вопрос были инициированы полвека назад, в 1959 году, знаменитой лекцией «Две культуры и научная революция», прочитанной в Кембридже Чарльзом Перси Сноу, впоследствии лордом Сноу. Он был не слишком удачливым физико-химиком и весьма известным литератором, а кроме того, правительственным экспертом в области научной политики. Но всемирную известность ему принесла именно эта кембриджская лекция, которая с той поры издавалась и переиздавалась бессчетное число раз и до последнего времени входила в список обязательной для ознакомления литературы в более чем 500 университетах по всему миру.
Сноу утверждал, что необычный способ формирования его личности — он говорил о себе «по образованию я ученый, а по призванию — писатель» — дало ему уникальную возможность увидеть истинную картину интеллектуальной жизни в окружающем его мире. С высоты своего особого положения он узрел, что среди образованной части общества нарастает разделение на две взаимно исключающие «культуры», научную и литературную, которые не взаимодействуют одна с другой. Он называл это отсутствие понимания между учеными и беллетристами «полярностью» и полагал, что оба полюса имеют весьма сильные заряды — естественно, противоположные. На положительном полюсе находились ученые и инженеры, обладающие прагматическим подходом к миру, которые, как говорил Чарльз Сноу, «в костях своих несут будущее». На отрицательном полюсе собрались историки, философы, литераторы, все так называемые гуманитарии, а также художники, музыканты, артисты, в том числе, естественно, и научные журналисты, — все, кого Сноу называл «интеллектуалами от литературы» и обвинял в декадансе, то есть в упадочничестве, смотрении в прошлое и стремлении вести лодку общественной жизни против течения времени.
Самый известный пассаж из знаменитой лекции Чарльза Сноу характеризует его «свойственную лишь двоякодышащим амфибиям способность перебираться из физических лабораторий Кембриджа в литературные салоны Челси», как выразился по этому поводу Грэхем Бернетт, еще один, в добавление к упомянутому ранее Гюнтеру Стенту, известный историк науки. Вот эти ставшие знаменитыми слова Сноу: «Множество раз я находился в обществе людей, которые по стандартам традиционной культуры были высоко образованными и которые с немалым удовольствием рассуждали о безграмотности ученых в вопросах литературы и искусства. Раз или два меня спровоцировали задать вопрос всем членам компании: мог ли кто-либо из них изложить второй закон термодинамики? Ответ был весьма холодным, он был также отрицательным. В то же время я спрашивал о том, что было научным эквивалентом вопроса: Читали ли вы что-нибудь, написанное Шекспиром?»
Ирония истории — в данном случае это, скорее, просто ирония жизни — состоит в том, что пример, приведенный Сноу, работает против него. Второй закон термодинамики гласит: при сохранении постоянной величины энергии энтропия, то есть мера беспорядка, в замкнутой вселенной постоянно возрастает. Иными словами, энергия стремится рассеиваться, и в результате с неизбежностью во вселенной наступает максимум энтропии, так называемая «тепловая смерть», когда все объекты имеют одну и ту же температуру, а так как их очень много, а энергии мало, то температура эта вынужденно очень низкая. Когда эта новая научная идея была осознана многими грамотными людьми, это явилось ударом для прогрессистов. «Популярные журналы в словах и рисунках описывали последние часы нашей цивилизации, дрожащей под ледяным дождем остывающей Солнечной системы; вопрос, который задавали себе древние, — погибнет ли наш мир в огне или в потопе, был снят научным фактом: он погибнет под толщей льда. То самое упадочничество, что Сноу подметил в моральных фибрах гуманитарной культуры и ставил ей в вину, как оказалось, невозможно полностью понять без обращения к истории его любимого второго закона термодинамики». Это еще одна ремарка Грэхема Бернетта.
