Знание-сила, 2008 № 06 (972) - [21]

Если заметить при этом, что афроамериканцы, составляющие всего 12% населения США, насчитывают 50% (!) больных СПИДом в Соединенных Штатах, то возникает мысль, что главными носителями конспиративных гипотез являются те, кого не устраивает слишком болезненная правда официальных теорий. Или вообще люди, по тем или иным причинам (например, политическим или личным) не доверяющие официальным объяснениям. Однако специальные исследования последнего времени, когда этими вопросами стали наконец заниматься экспериментаторы, показали, что есть и другие закономерности. Изучение по возрастным группам, проведенное в США, показало, например, что среди сторонников конспиративного объяснения убийства Кеннеди преобладают люди старше 36 лет, среди сторонников конспиративного объяснения взрыва «близнецов» — люди от 20 до 35, а все, кто моложе, как правило, относятся к таким теориям насмешливо и скептично.

Но эта связь не единична. Как оказалось, имеет значение и этничность (она же образование, она же культура в широком смысле слова): «конспираторам» намного больше верят американцы африканского и испанского происхождения и намного меньше — белые. Такая же связь с этничностью, образованием и культурой была выявлена в недавнем британском обследовании; одновременно в нем была обнаружена сильная связь конспиративных склонностей с уровнем дохода и характером верований. На этом основании теоретики уже выдвинули гипотезу, что бедные больше отчуждены от общества, не доверяют властям и их объяснениям и почти автоматически ищут альтернативное объяснение тех же событий. Именно этим, по мнению исследователей, следует объяснить, например, появление конспиративной теории «убийства» принцессы Дианы в результате заговора британской правящей семьи.

Еще одну причину популярности конспиративных теорий вскрыл британский психолог Патрик Леман, который давал группам людей с разными убеждениями и разным средним IQ различные объяснения некоего якобы произошедшего политического убийства и обнаружил, что люди с низким IQ больше склонны доверять конспиративным толкованиям, притом тем, которые более соответствуют их предвзятым убеждениям. Влияние предубеждений на склонность людей к конспирологии может объяснить загадочное свойство всех конспиративных теорий — их «цепкость». При появлении новой информации, входящей в противоречие с этими теориями, их носители либо меняют отдельные детали, чтобы привести общую картину в соответствие с суммарной информацией, либо попросту отрицают новую информацию (иногда объявляя тех, кто ее отыскал, участниками того же «заговора»), но никогда не отказываются от своего объяснения.

Если зависимость популярности конспиративных теорий от этничности, уровня образования, дохода и т.п. говорит о ведущей роли социальных факторов в этом явлении, то его зависимость от подспудных, предвзятых идей (в том числе, как всем нам хорошо известно, от религиозных или политических убеждений) наводит на другую мысль — о том, что ведущую роль здесь играют факторы, присущие всем людям, и прежде всего — наше сознание с его глубоко укорененными представлениями об «истине». Грубо говоря, мы уже заранее «знаем истину», а потом лишь сопоставляем с этим готовым представлением все, что узнаем и слышим. И значит, появление, распространенность и стойкость конспиративных теорий обусловлены не только социальными факторами, но и общебиологическими законами мышления.

Действительно, новейшие опыты все чаще подтверждают ту давнюю мысль, что наш мозг сформировался в процессе поиска закономерностей. Только отыскав какие-то закономерности, объединяющие сходные события, человек мог ориентироваться в них и предвидеть результат новых событий такого же рода, это позволяло ему выжить. Человеческое мышление, таким образом, ориентировано на выявление схем даже там, где их нет. При этом оно, как правило, работает в условиях неполной информации и для создания более или менее связной схемы какого-нибудь экстраординарного события вынуждено достраивать свою схему элементами, заимствованными из других, порою не поддающихся проверке источников. А какими именно элементами достраивать, мышление выбирает под воздействием («по указанию») подсознательных, эмоциональных факторов. Такие эмоциональные сигналы — «чему больше верить», «что предпочесть» и т.п. — идут из тех глубин памяти, где зафиксированы и хранятся давно укоренившиеся в нашем подсознании (и нам самим зачастую неочевидные) предпочтения, которым мы «верим» больше, чем «фактам».

Сегодня еще не ясно, как формируются и закрепляются у нас эти предпочтения, но уже известно — и весьма важно, — что связанные с ними эмоции являются для нас положительными. Иначе говоря, когда мы опираемся на свои глубинные, неосознанные, эмоциональные предпочтения, испытываем ощущение полноты, устойчивости и удовольствия. И напротив, когда мы вынуждены принимать факты или логические доводы, идущие вразрез с «эмоционально-плюсовыми» подсознательными сигналами, ощущаем себя «не в своей тарелке», испытываем внутренний конфликт, неприятное ощущение внутреннего разброда. В то же время обойтись без этих предвзятых убеждений мы не можем. Эти подсознательные элементы памяти, имеющие сильную эмоциональную окраску (возможно, связанную с процессом их предшествующего постижения и закрепления, который когда-то вызвал ощущение «счастья от открытия истины»), принципиально важны для построения любых наших схем и объяснений действительности, потому что только вместе с ними неполная информация о потрясшем воображение событии становится (как в нашем понимании, так и в нашем ощущении) «полной», «связной» и «логичной». Ничего удивительного, что потом мы так убежденно держимся за эту свою «картину события».