Знание-сила, 2005 № 05 (935) - [31]

Две в одной

До сих пор никто не принял обобщения, согласно которому та война была сочетанием сразу двух: освободительной войны (которая велась как государством, так и населением) и тайной гражданской. Вот где корень нашего особого подхода к войне и ее итогам. Не случайно же декларировалось: "В Великой Отечественной мы защитили социализм". Правильно. Читай: и отчизну, и строй.

Относительно ее хода массы в СССР питали кашицей, процеженной через сито лжи и героики. Каким плотным было сито, можно судить по тому, что обтекаемый роман Некрасова "В окопах Сталинграда" поколение моих родителей, за неимением лучшего, считало отдушиной. Отечественные книги о войне уж никак не превосходили по философской глубине, правдивости и гуманизму работы западных коллег: достаточно открыть Джонса, Мэйлера, Сарояна, позднего Экзюпери, Казака (литературы Германии и Италии — отдельный разговор). Около 20 лет в наших кинолентах немцы оставались "фрицами", лишенными человеческих черт, а из союзников нарисовались лишь французы из эскадрильи "Нормандия".

Получился, как и следовало ожидать, железобетонный миф. Интересно, что фронтовики были еще самым невосприимчивым к нему слоем населения. Они-то знали, что почем. И — носители определенного комплекса превосходства — помалкивали. Надежды на потепление внутренней политики, оживающие в России после катастроф, в ходе которых народ спасал государство, не оправдались. Холодная война давила воспоминания о союзниках: тех, на чьих "спитфайрах" и "аэрокобрах" летали, чью тушенку и сгущенку ели, с кем обменялись (разок встретившись и расставшись навсегда) часами или биноклем. Правда о войне оживала малыми порциями и выборочно, в разговорах за бутылкой. С войны, кстати, водка прочно вписалась в повседневность.

Сначала 9 мая было святыней частного порядка. Когда начались военные парады на Красной площади отдельно от Первомая, и День Победы стал нерабочим, огосударствление памяти стало тотальным. К тому времени фронтовики в целом приняли глянцевую историю войны. Для народа она была черным ужасом, страшной бедой. А стала вроде как триумфом русского оружия: цепочка военных операций на страницах мемуаров логично приводила в Берлин, рассказ о распятии мутировал в подвиги Геркулеса.

Позже в творчестве выдающихся художников появилась если не вся, то какая-то правда о войне — ее продолжали секретить. А главное, изменилась оптика: "Иваново детство", "Белорусский вокзал" и "Ливень" — не "Встреча на Эльбе", а "Бабий яр" и "Чонкин" — не "Живые и мертвые" (нарочно беру лучших).

Тогда же происходит пересмотр военной истории наиболее ответственными ее представителями. И все же военные мемуары отставали от романов и рассказов; государство жестко пыталось управлять исторической памятью. А литературой брались новые и очень разные ноты: Гроссман, Копелев, Солженицын, Воробьев, Проскурин, Быков, Бакланов, Васильев... Скольких не назвал. Последняя попытка — "Генерал и его армия" (роман Владимова о Власове). Обидно: лучшая книга о войне не написана и не будет написана, лучший фильм — не снят. "Обыкновенный фашизм" Ромма — кинодокумент, да и тот нуждается в поправках на ГУЛАГ. Все романы, вместе взятые, уступят одной скульптуре Сидура.

Мы проиграли войну

Присмотримся к нашей Нике поближе. Сперва об имени. Фрейд уверяет, что двойственность ("+" или "-") значений термина обычна для языка: латинское albus означало некогда и белый, и черный. Сакральный до сих пор значит и священный, и ужасный. Славянское "победа" сохранило в древнем значении следы двойственности. "Победный" значило и относящийся к победе, и несчастный (Срезневский И. Словарь древнерусского языка, М., 1989. Т.Н, С.991). Вспомним народное выражение, подчеркивающее жалость и горе: ах ты, головушка победная!

У истории нет сослагательного наклонения: не нам рассуждать, что было б, если бы германский рейх сломил сталинизм. Этого не было. Важнее понять, чем стали победа для одних и поражение для других.

Германия, Япония и (в меньшей степени) Италия извлекли из своего поражения максимум. Пройдя через очищение и быстро восстановив с помощью победителей экономику, они превратились в передовые страны с высоким уровнем жизни. Новые демократии были построены и сверху (оккупационным режимом), и снизу (прогрессивной частью общества, осознавшей, к какой пропасти подвел страну тоталитарный миф величия и национальной исключительности). Победители — особенно США — извлекли многообразную пользу из победы, причем и косвенную: именно Америке удалось омолодить европейскую культуру и американизировать японскую. Нам же, если посмотреть в широкой исторической перспективе, не удалось ничего.

Военные и сопутствующие потери были чудовищны, особенно в сравнении с бережной манерой воевать западных демократий. Тоталитарные режимы не ценят жизнь, воевали не столько умением, сколько числом. Вторую половину проблемы потерь составляет парадокс, по которому мы к 43 году имели "самую передовую" технику, но на передовой ее не хватало. А волны внутренних репрессий! Они не утихали ни во время войны, ни после. Сокращение населения, особенно мужского, привело к необратимым, ощущаемым по сей день последствиям. Разрушение семьи, всплеск преступности, деградация трудовой морали, окончательная гибель фольклора. Трудиться на земле стало некому. Цена победы на фоне последовавшей гонки вооружений оказалась столь высокой, что страна долго не могла опомниться от послевоенной разрухи. Не сильно улучшил положение в военно-промышленном секторе вывоз из Германии целых заводов. Население — кроме высшего офицерского состава, тащившего люстры, сервизы и даже рояли, — от оккупации Германии не обогатилось.