В одном из последних «Вестников общественного мнения» известный социолог Лев Гудков прослеживает, как изменилось за постсоветские годы отношение общества к карательным органам. Особенно успешно удалось сконструировать отрезок светлого героического прошлого этих органов между революцией и сталинским террором — во времена красного террора, Гражданской войны, философского парохода, первых концентрационных лагерей.
«На вопрос „Знаете ли вы, чем занималось ВЧК?“, — пишет Л. Гудков, — ответы распределились так: „борьбой с преступностью — бандитизмом, спекуляцией, воровством“ (42%); „борьбой с противниками советской власти, контрреволюцией и саботажем“ (40%); „политическим террором, репрессиями против инакомыслящих“ (22%); „решением проблемы беспризорников, бездомных дётей“ (13%, явные следы фильмов и книг о добром и пламенном аскете Ф. Дзержинском); это „политическая полиция, тайная полиция советских времен“ (12); „контрразведкой“ (9 — опять следы советских сериалов о чекистах); „разведкой“ (8); „восстановлением народного хозяйства после революции и Гражданской войны“ (5%)».
Террор тридцатых годов все-таки не забыт: только 8 процентов согласились с утверждением, что это — миф, раздутый СМИ, подавляющее большинство сошлись на том, что 1930-е годы «были годами массового террора против всего народа нашей страны». Это если спросить в лоб. А если не спрашивать — «необходимы сильные раздражители, способные вывести эти представления из-под мощного пласта инертных страхов и запретов», пишет Л. Гудков.
Бабушки, дедушки и родители подростков, как всем понятно, существуют для того, чтобы, обеспечивая их существование, одновременно их мучить. Пилить. Требовать, чтобы сидел дома или хотя бы постоянно звонил по мобильнику. Кормить, когда уже не хочется есть и вообще надо похудеть. Проверять, сделала ли уроки и тепло ли — то есть чаще всего безобразно — оделась. Покушаться на твое мужское достоинство и вмешиваться в твою личную жизнь, фальшиво сладким голосом спрашивая по телефону: «А кто это говорит? Нина? Ах, Даша! Сейчас, я его позову...»
Старшие редко становятся для своих детей людьми интересными, с собственной биографией, переходящей в историю. Но если можно сделать, не выходя из дома, реферат по истории, который, как говорит учительница, легко превратить в исследование и отослать на конкурс... Говорят, победители получат компьютер, музыкальный центр или фотоаппарат, поедут в Москву, а некоторые даже в Германию ездили. В их деревне или маленьком городе (а большинство участников конкурса — именно из малых городов и деревень, и не только у нас, но во всех странах, охваченных сетью подобных конкурсов «Евростори») подростку на все это денег не заработать, там и взрослым работы не хватает. Потом надо же и о будущем думать, скоро поступать — и почему не на исторический? Наконец, приятно, когда на тебя смотрят с уважением, пусть не сверстники, так хотя бы учителя и родители...
Для начала просто записать рассказ бабушки, отца, старшего брата о коллективизации, раскулачивании и ссылке, о войнах, какими они бывают на самом деле, — и та, великая, со всеми битвами в учебнике, и другие, о которых в том же учебнике почти ничего, афганской и двух чеченских, о депортации, унижениях, выживании...
Не все участники «мемориальского» конкурса «Человек в истории. Россия — XX век» писали свои исследования по воспоминаниям близких родственников, хотя именно таких работ большинство. В любом случае разговаривать приходилось со старшими: братом подруги, только что вернувшимся из Чечни, или соседями-новоселами, только что из той же Чечни бежавшими всей семьей, или с одинокой пенсионеркой, некогда ребенком вывезенной в Германию, а потом разлученной со своей «немецкой мамой», к которой сначала не пускали, а теперь денег нет на могилу съездить.
Хорошо бы почитать прямую стенограмму таких разговоров, понять, как, в какую минуту бравурно начинающиеся рассказы, прямые перепевы праздничных статей в газетах и телевизионных выступлений ветеранов, незаметно соскальзывают вглубь, в выживание и унижение, в гибель близких и хождение по краю, и глаза слушателя становятся внимательными, расширяются от удивления, вспыхивают возмущением, а руки со вздутыми венами, праздно сложенные на клеенку стола, начинают подрагивать. Оказывается, личное прикосновение к истории — процесс очень интимный, а сама история — совсем не то, что написано в учебниках.
Кому же и почему невыгодно сохранять память обо всем, что пришлось пережить нашим родителям- дедушкам-бабушкам-их родителям- соседям-родному селу?
Властям? Но мы благополучно похоронили большевистские Советы, и коммунисты — оппозиция нынешней власти, и разве плохо лишний раз ткнуть их носом в то, что они за время своего правления натворили, пусть и не они лично, но ведь они считают себя прямыми преемниками большевиков и. значит, берут на себя их дела и преступления, и никто не слышал, чтобы они внятно покаялись, как, например, немецкий канцлер в Освенциме, хотя он лично никого не репрессировал и в газовых печах не сжигал.
«Внимание к проблеме террора исчезло, как только ослабла критика И. Сталина, которая в первые годы перестройки велась в духе „социализма с человеческим лицом“. Вся эта критика была всего лишь верхушечной борьбой разных фракций номенклатуры, которые использовали тему репрессий, чтобы дискредитировать противников и отстранить их от власти. Никто тогда не собирался менять систему по существу, — пишет Л. Гудков. — Фактически критика прошлого
