Знание-сила, 2005 № 03 (933) - [10]
Как на опущенной в проявитель фотографии, в записанных старшеклассниками рассказах проступает картина прошлого века, совершенно иная не только по сравнению с официально утверждаемой последние годы, но и с той, которую рисуют рядовые носители воспоминаний в своих ответах социологам. Там Октябрьская революция, прочно обосновавшаяся на втором месте важнейших событий века в любых опросах, отступает на задний план (так неожиданно получил полное подтверждение старый анекдот о горожанине, приехавшем в деревню: „Говорят, там у вас в Питере какая-то заварушка была, так чем дело кончилось?“). Зато столь же решительно на первое место выступает коллективизация, второе и третье делят война и репрессии — только не 37-го года, а начавшееся на 10 лет раньше раскулачивание. Это память крестьянской России.
Из городских воспоминаний подростки выделяют — очевидно, по контрасту — совершенно нечеловеческие, по их мнению, условия жизни: бараки, коммуналки, родители и пятеро детей в одной комнате, спали вдвоем в одной кровати, ни центрального отопления, ни водопровода. Стиральная машина, воспринимаемая, как чудо.
И попробуйте теперь доказать юным исследовательницам, как прекрасно жили в нашей стране в благословенные семидесятые годы: „По воспоминаниям наших бабушек, самое сытое время. Вкусности того времени: ломоть хлеба, растительное масло, сахарный песок сверху. Некоторые выносили на улицу хлеб, попитый маслом, посыпанный солью“ (Полина Корсакова, 10-й класс, Александра Корсакова, 10-й класс. Пос. Белый Городок, Тверская область. „Не все так просто. (Формирование менталитета молодежи времен застоя)“). И нескончаемая нищета: в те же благословенные годы мама все время норовила проехать в автобусе бесплатно, чтобы сэкономить 10 копеек.
Все это наводит подростков на мысли, которые в потоке умиления преодоленными трудностями и заслуженной наградой в виде стиральной машины и отдельной квартиры не приходят в голову рассказчикам: тридцать лет надо было так жить, чтобы „выслужить“ у государства право на более или менее нормальные бытовые условия?! „Даже представить себе страшно, сколько лет бабушка (и ей подобные) жила в холодных, продуваемых стенах, разделывала дрова и носила воду с улицы. И это в „лучшей“ стране, где партийная идеология воспевает заботу о человеке“ (Андрей Меньшенин, г. Мончегорск, Мурманская область. „Поколение 30-х как „фундамент“ нашего общества (на примере жизни моей бабушки)“)!
Все это — и ничем не умеряемый произвол государства, и нищета, беспомощность, бесправие советского человека (не советского человека вообще, а моей родной бабушки, мамы, брата деда и так далее) — требовало объяснения хотя бы по законам жанра: еще в мои школьные годы план любого сочинения обязательно включал в себя последнюю главку с выводами, тем более этого требовал жанр научного исследования. А поскольку никакого объяснения они „не проходили“, его нет не только в учебниках, но и в прочих умных книжках, подростки начинают задавать очень неудобные для власти вопросы. „Кому и зачем нужно было массовое уничтожение невинных людей, семей?“ (Людмила Пушкина, г. Котлас. Архангельская область. „Мои размышления при прочтении книги „Котлас — очерки истории“). Зачем государство упорно продавало хлеб за границу, когда в Поволжье от голода съели всех собак, кошек и начали есть трупы? Почему надо было уже после войны сажать голодающих крестьян „за колоски“, которые и так гибли? За что гибли мальчики, отстаивая голый, никому не нужный островок на границе с Китаем, гибли в Афганистане, гибли и продолжают гибнуть в Чечне? Почему там до сих пор гибнут мирные люди, старики, женщины и дети, которые к тому же считаются гражданами нашей страны и, следовательно, подлежат государственной защите? Почему никто из взрослых — ни случайные прохожие, ни милиционер — не остановили детей, игравших в „войну“ на заброшенном, изуродованном еврейском кладбище?
Научные руководители юных историков, чаще всего их же учителя, не могут им помочь все по той же причине: они могли бы выступить посредниками между подростками и ответившей на все вопросы, создавшей теорию и давшей внятные объяснения общественной наукой, но такой науки у нас нет.
Даже если исключить вопросы о событиях последнего десятилетия, остальные тоже неприятны власти, потому что она, власть, до сих пор так и не собралась на них ответить, без чего невозможно дистанцироваться от всех „преступлений перед человечностью“ (совершенно определенная квалификация, под которую многое, рассказанное и записанное старшеклассниками, как раз и подходит), совершенных советским режимом.
Детям и внуком рассказывать будут: простой колхозник пожал руку самому товарищу Сталину!
И всесоюзному старосте Калинину! Вполне возможно, что делиться воспоминаниями этот простои колхозник будет на лесоповале только охранник слушать не захочет...
Итак, перед нами две картины недавнего прошлого: одна продиктована нежеланием вспоминать о плохом, проникнута патриотическим, как теперь принято это квалифицировать, желанием гордиться своим отечеством и для этого слегка подретушировать историю. Другая — хранящаяся под пленкой повседневности, привычно укрытая от чужих глаз как что- то не только тяжкое, выбивающее из колеи, но и стыдное, подлежащее скрытию.
