Знание-сила, 2004 № 06 (924) - [47]
"Самым ярким впечатлением была неразделенная любовь..." (О.Н. Михайлов); "Ярких воспоминаний о факультетской курсовой жизни у меня миллион: вечера, капустники, экскурсии по Подмосковью, практика, субботники на строительстве нового здания МГУ, театры, кино — всего не перечислить!" (Г.Г. Копылова) и, наконец, просто: "Сейчас все кажется ярким" (Т.А. Великанова /Киселева).
Не вспоминают страхов. Унижений. Лжи. Насилия. Почти не вспоминают стыда. Почти не вспоминают несвободы.
Да, время было очень несвободным. Но что если молодой человек не быть свободным просто не может? Ведь он растет, все время перерастает собственные рамки, любые рамки. Благословенное время, когда свобода и неограниченность даются словно бы даром, одним лишь фактом сугубо биологического (казалось бы) роста — только бери. Благословенный возраст, перерабатывающий в смысл все подряд. Молодость — свобода по определению.
А ведь в анкете есть и отдельный вопрос: "Остались ли в памяти какие-нибудь неприятные воспоминания о студенческой жизни?"
Отвечают коротко, как бы нехотя: "Комсомольские собрания, на которых обсуждались и осуждались некоторые моменты личной жизни студентов. Или смерть и похороны Сталина, когда мы направлялись к Колонному залу, но, к счастью, не попали" (Б.Г. Анпилогова). Или — та же неразделенная любовь, вечная спутница молодости. Или — осторожно и сдержанно: "Были, не надо забывать, какие это были годы" (П. Гарсия). Или попросту (кстати, довольно часто!): "Нет".
"Неприятные воспоминания? Были, наверное, но стерлись..." (В.Е. Сироти нина/Здобнова). "Какие могут быть неприятные воспоминания о лучших днях юности?!" (Л.Б. Трушина /Блинова). "Были ли какие-либо неприятные воспоминания о студенческих годах? Наверное, были. Но эти годы — самое светлое и неповторимое время" (Д.Д. Ивлев).
Разве иногда: "Изучение марксизма, скука на лекциях, комсомол, его лидеры и курсовые интеллектуалы, полное отсутствие свободы мысли и воображения" (Г. В. Антипова/Якимова). С другой стороны: "Помнятся лекции Капустина по политэкономии — свободой и артистичностью" (Е.Д. Михайлова). Между прочим, "первый опыт свободомыслия" кто-то тоже получил не где-нибудь, а прямо "на семинарах по марксизму" (В.А. Чалмаев). И вообще: "Филологический факультет запомнился мне... атмосферой насыщенной гуманитарной духовной жизни" (М.А. Финогенова).
"Неприятные ощущения в основном связаны с собственной разболтанностью..." (ох, как это понятно, это тоже — вечное...) "Но одно — тяжелое — связано с комсомольским собранием, которое "судило" Аню Шварцман за то, что она сама не прибежала "доложить" об аресте отца. Хоть потом и рассказывал В. Лакшин, что это был единственный способ не дать отчислить ее из университета, а чувство стыда за произошедшее так и осталось" (Е.Д. Михайлова).
Одно, заметим. Всего одно. А было — 5 лет, да каких!..
Да, все они видели, все понимали. Все они помнят. И "нищету, забитые окна деревенских домов", которые, увиденные во время диалектологических экспедиций, "как бы приподняли занавес над истинной картиной жизни" (Т.М. Швецова). И "наконец, 1953 год и постепенное "прозревание", которое и явилось характерной чертой нашего поколения..." (она же). Но важно, как при этом акценты расставлены.
Это — не шестидесятники все-таки (хотя некоторые из них называют свое поколение именно так). Это — пятидесятники.
Слово "пятидесятники" неспроста не стало в русском речевом обиходе устойчивым описанием некой реальности. Эту реальность — как психологическое и культурное целое — наше массовое сознание, кажется, не очень себе представляет. Образа нет, такого, чтобы в глаза бросался. С шестидесятниками, которые родились в сороковых и проходили свои университеты после XX съезда, проще: это поколение бунтарей, громко о себе заявившее. Настолько громко, что как бы "подмяло" под себя даже поколение своих детей (рожденные в 60-х во многом унаследовали ценности, культурные установки, стилистические признаки родителей: "шестидесятничество" в Советском Союзе длилось, кажется, по меньшей мере два поколения). А отчасти и предыдущее: крупные люди генерации "пятидесятников" вот даже и этого курса: Лакшин, Мельчук... — тоже работали в основном на идеологию, атмосферу, культурный пласт "шестидесятничества". Даже Окуджава, бывший на десятилетие старше авторов и героев нашего сборника, — несомненный и классический "шестидесятник". Конечно, дело не в дате рождения: принадлежность к любому культурно выраженному поколению — вещь прежде всего стилистическая, ценностная.
Эти же — не бунтари, даже те из них, кто не жаловал советскую реальность. Они в этой реальности умели жить. Они ее в конечном счете принимали. Кстати, не поэтому ли еще так мало в сборнике воспоминаний о "воздухе времени" — то грозном, то удушливом? По-настоящему — не этим жили.
"Шестидесятники" отчетливо хотели делать Большую Историю (даже когда публично отстаивали ценности приватной жизни). Радикально менять ее структуры. "Пятидесятники" — нет. Под свинцовыми пластами, под глыбами своей исторической реальности они жили как бы в пещерах своей частной жизни, не превращая ее ни в декларацию, ни в гражданскую позицию. Отчасти они сопоставимы с теми, кто жил через поколение: "семидесятники" с их разговорами на кухнях тоже обживали подземные пещеры истории. Правда, у тех это была уже, кажется, позиция. Иной раз даже поза. У "пятидесятников", похоже, — само естество.
