Знание-сила, 2001 № 11 (893) - [29]
Власть устраивало и то, что нищими, зависимыми людьми управлять, конечно, легче, чем собственниками хотя бы своей отдельной квартиры. Нищета в нашей стране была принципиальной установкой власти. Я не хочу сказать, что был у кого-то наверху замысел такого рода, нет, это скорее тот предел взаимной терпимости, давления институциональной системы, которое население готово было безотчетно терпеть.
Приспособиться к такой жизни можно было, только существенно снизив запросы. Невыносимая ситуация – хотеть большего, лучшего без всякой надежды это приобрести. А потому логично придавать нишете характер ценности: мы отказываемся от материальных потребностей, от человеческих потребностей в своем доме, в приватном пространстве ради высоких целей, духовности и прочего. Так рождалась мифология компенсации. Некоторые – заведомое меньшинство – находили компенсацию в работе. А большинство психологически как бы съеживалось, умеряло потребности и запросы. Самой массовой реакцией было отупение. Понимание, что все так живут, и нечего рыпаться. Привычка не протестовать, не возникать с резкими решениями, а сжиматься, находя в этом какое-то достоинство. И иногда срываться на истерику, выдавая внешне иррациональные и совершенно фантастические формы агрессивности: бессознательная агрессивность и питала все эти склоки, которые описывает Утехин. При чрезмерной скученности агрессия, забивание друг друга до смерти начинаются даже у неагрессивных животных (у кроликов, голубей, попугайчиков и проч.).
Коммуналка давила всякую инициативу, она учила с пренебрежением относиться к способностям, таланту, образованию. Да, детей учили, но скорее ради «корочек», которые давали больше шансов на какую-нибудь должность в будущем, чем ради образования как такового. В общей квартире были представлены практически все социальные слои – от сбежавших из деревни крестьян с двухлетним образованием до людей с учеными степенями. Логика выживания в таких условиях всех уравнивала, а для этого существует только один способ: снижать образ жизни и потребности одних, чуть подтягивать к некоему среднему уровню других, что и происходило.
Настоящее жилищное строительство развернулось тогда, когда все прочие мотивы к труду были исчерпаны, а система насильственного принуждения рассыпалась. И действительно, за квартиры работали годами, мирясь с маленькой зарплатой, с произволом начальства, по 15 – 25 лет на одном месте.
Все эти черты советской ментальности сложились, конечно, не только в коммунальном сообществе, но и в нем тоже, в нем особенно ярко. Они проявляются и теперь. Да, все рвались из коммуналок, хотя и в разной степени. Обратите внимание: кооперативы первоначально были заселены главным образом интеллигенцией, особенно болезненно реагировавшей на отсутствие приватности, на зависимость: инженеры, врачи, научные работники зарабатывали не больше работяг, а меньше, но готовы были идти на любые жертвы, только чтобы вырваться из коммуналки. Любая статистика покажет вам прямую зависимость между уровнем образования и вступлением в ЖСК. А прежние «богатые», вроде зав. базой, кооперативов не строили, они получали отдельные квартиры другими путями. Остальное население коммуналок, разумеется, тоже мечтало об этом, но потребность их оказалась не настолько настоятельной, и они ждали государственных бесплатных квартир; многие ждут и до сих пор.
Так вот, хотели отдельного жилья все, но далеко не все оказались готовы к тому, чтобы в нем жить. Тут пересеклись два мощных фактора: та самая советская ментальность, о которой мы говорили, и метаморфоза власти, к середине семидесятых годов окончательно превратившаяся в анонимную бюрократическую систему.
Старый довоенный и послевоенный дом с коммунальными квартирами был относительно замкнутой целостной системой. Он отапливался собственной котельной, имел своего коменданта, который следил и за дворником, и за тем, чтобы вовремя было заготовлено на зиму топливо, и за пропиской – короче говоря, власть в отдельно взятом доме была персонифицирована, с ней вступали в сложные взаимоотношения, над нею издевались сатирики, от нее терпели унижения простые граждане, но дворы и лестницы были чистыми.
Поначалу, только переехав в свои новые отдельные квартиры, люди пытались обживать пространство и за дверью этих квартир, на лестницах, в подъездах, во дворах: что-то сажали, благоустраивали, создавали детские плошадки. Но жилишно-коммунальное хозяйство к ссредине семидесятых годов организовывалось уже подругому, и люди столкнулись с некой новой анонимной и совершенно равнодушной к ним силой низовой бюрократии. Службы вынесены из дома, чинить кран приходят каждый раз разные люди, которые в конце концов ни за что не отвечают, а если и отвечают, то уж во всяком случае не перед жильцами. В моем доме на моих глазах всякое самодеятельное благоустройство двора прекратилось после того, как его четыре раза перекопали, меняя какие-то трубы и коммуникации и совершенно игнорируя всю эту самодеятельность.
Отчуждение приняло тотальный характер: все, что за дверьми моей квартиры, есть территория ничейная, на ней можно гадить, можно спокойно смотреть, как гадят другие. Это одновременно и готовность снижать свои потребности до минимума, и своего рода негласный общественный договор с властью: мы мало платим за содержание нашего жилья в порядке, зато мы терпим халтурное исполнение вами ваших обязанностей. С жилищно-коммунальным хозяйством дела у нас хуже, чем с ВПК, во всяком случае расходы на нее много больше, чем на армию. Система оказывается нереформируемой, она даже не воспроизводится больше, она просто деградирует. И неизвестно, сколько будет продолжаться это сползание: собирались перейти на полную оплату жилишно-коммунальных услуг через семь лет, теперь ясно, что не вындет, отложили пока на пятнадцать лет: люди не скоро будут зарабатывать столько, чтобы действительно содержать собственное жилье.
