Чего уж лучше…
В «Современной жрице» Соловьев изобразил себя человеком, сознательно и хладнокровно спровоцировавшим Блаватскую на откровенность. Он воспользовался благоприятными обстоятельствами – тяжелым положением Блаватской, нуждою в его поддержке и, наконец, несомненной симпатией, если не сказать более, Елены Петровны к нему. «Я твердо знал мою роль и так же твердо знал то, что только этой ролью добьюсь, наконец, сегодня всего, чего так давно хотел добиться».
Соловьев с нескрываемым удовольствием живописал сцену разоблачения, вернее, саморазоблачения «воровки душ». «Пан или пропал! – мелькнуло у меня в голове». Он решил «подыграть» Блаватской: «Помилуйте! Да ведь это необычайно, и я невольно восхишаюсь вами».
Игру он провел тонкую… Речь шла о понимании, с какими непосильными задачами постоянно сталкивается Блаватская, и оправдании ее неразборчивости в средствах для решения этих задач… Блаватская, писал Соловьев, нуждалась «в личном друге и сообщнике», с которым бы можно было беседовать «нараспашку», и вот он, желанный… «Ее мрачная, изумленная и почти испуганная физиономия стала быстро проясняться. Глаза так и горели, она с трудом дышала, охваченная возбуждением. «Да! – вдруг воскликнула она. – У вас очень горячее сердце и очень холодная голова, и недаром мы встретились с вами!.. Один в поле не воин, и теперь среди всех этих свалившихся на меня напастей, старая и больная, я слишком хорошо это чувствую… Придите ко мне на помощь, и мы с вами удивим весь мир, все будет у нас в руках…»
И далее Соловьев воспроизводит поток горячечных речей Блаватской, из которых следовало, что все ее «феномены» – подделка, необходимая для популяризации, «раскрутки», как сказали бы сейчас, ее учения, теософии… «Ведь будь мои книги… в тысячу раз интереснее и серьезнее. разве я имела бы где бы то ни было и какой бы то ни было успех, если б за всем этим не стояли феномены?»
На этом самом месте, пишет Соловьев, «я схватил шляпу и, ни слова не говоря, почти выбежал на свежий воздух…»
Она пыталась вернуть его и после его отъезда; писатель на страницах «Современной жрицы» цитировал некоторые письма Блаватской. «Я молчал, а она все писала». Соловьев, по его словам, был неумолим; через некоторое время, собрав о Блаватской дополнительные сведения, он сообщил «о результатах своих расследований» своим знакомым членам ОПИ, а затем демонстративно вышел из Теософского общества. После этого всякие личные отношения Соловьева с Блаватской, естественно, прекратились.
Близкие родственники Блаватской, ее сестра В.П. Жениховская и тетка Н.А. Фадеева, в своих воспоминаниях единодушно отмечали «какую- то пугающую смелость, она ошеломляла любого своеволием и решительностью действий». Уже в самые нежные лета в Блаватской ярко проявлялось непреодолимое стремление к независимости: «никто и ничто не могло ею управлять».
По свидетельству родных, в Блаватской очень рано проснулось ощущение собственной необычности, точнее – избранности. Фадеева пишет о «страстной любви» Елены Петровны «ко всему непознанному и таинственному, жуткому и фантастическому». Когда она оставалась одна, «она проводила часы и дни напролет, тихо нашептывая» сама себе «волшебные сказки о путешествиях среди ярких звезд или других миров…» О том же вспоминала и Жениховская, рассказывая, в частности, как любила сестра уединяться в пустынных коридорах и темных закоулках огромной запущенной усадьбы, где им пришлось прожить несколько лет. Она бродила по ночам во сне, с ней нередко бывали галлюцинации, происходили странные, трудно объяснимые истории… При этом Блаватская с детства невероятно много читала. Прежде всего, это касалось книг из библиотеки ее прадеда Павла Васильевича Долгорукова, в которой были «сотни томов по алхимии, магии и другим оккультным наукам».
Одна из американских знакомых Блаватской пишет: «Столкнувшись с умственной или физической проблемой, вы обращались к ней инстинктивно, так как чувствовали ее бесстрашие, ее незаурядность, ее великую мудрость, огромный опыт и доброе сердце, ее сочувствие тому, кто страдает».
Олкотт, председатель Теософского общества и один из самых верных сподвижников Блаватской, так описывал свое первое впечатление от нее: «Сначала мой взгляд привлекла алая гарибальдийская блуза, которую носила Е.П.Б., так резко она контрастировала с тусклыми цветами окружающей обстановки… Массивное калмыцкое лицо, властное, своеобразное и бесстрашное, представляло собой столь же резкий контраст на фоне обыкновенных лиц… Ее манера говорить была изящной и захватывающей, ее характеристика людей или вещей – оригинальной и образной».
«Все свое время она проводила за письменным столом, писала, писала большую часть далеко за полночь». Начав писать «Разоблаченную Изиду», Блаватская исписывала примерно по двадцать страниц мелким почерком за день. По словам Олькотта, «у ее работы не было фиксированного плана, идеи приходили в ее ум потоком». Блаватская работала так, «будто это был вопрос жизни и смерти, до тех пор пока усталость тела не принуждала ее остановиться». «Наблюдение за работой Е.П.Б. было редкостным и совершенно незабываемым переживанием… Ее перо летало над страницей, и вдруг Е.П.Б. неожиданно останавливалась, смотрела в пространство ничего не выражающими глазами ясновидящей на что-то невидимое, находившееся в воздухе перед ней, и начинала переписывать на бумагу то, что она там видела…»
