Знание-сила, 2001 № 06 (888) - [60]
Мистицизм всегда интересовал Соловьева. Интерес этот, кстати, был тем немногим, что сближало его с братом. «Я не знаю, – вспоминал он на склоне лет, – кто так летел на этот интерес таинственного, как я или мой брат Владимир». Для России 1870 – начала 1880-х годов, где среди образованного общества господствовали различные вариации позитивизма и материализма, подобные настроения были скорее исключением – интерес к «потустороннему», к мистике здесь только начинал пробуждаться.
Иное дело Париж… По тем временам это была признанная столица «спиритов, чудотворцев и шарлатанов». Все сферы таинственного имели здесь своих ярких адептов; в Национальной библиотеке хранилась богатейшая коллекция мистических трудов разных времен, многое можно было отыскать и на лотках знаменитых парижских букинистов…
«По мере того, как я разбирался в своих выписках.., мне припомнились интереснейшие повествования «Радды-Бай», то есть госпожи Блаватской, появлявшиеся в «Русском вестнике» под заглавием «Из пещер и дебрей Индостана» и с таким интересом читавшиеся в России. Предмет моих занятий был тесно связан с главнейшей сутью этих повествований».
На любителя «таинственного» очерки Блаватской должны были произвести впечатление ошеломляющее… В них содержалось великое множество удивительных историй: о тигре, «убитом словом», о переселении души старика-аскета в тело умершего от холеры юноши, о наведении порчи, о безоговорочном подчинении воли одного человека другому, владеющему соответствующими магическими приемами, и т.д., и т.п. Все эти истории, как следовало из контекста очерков, либо происходили на глазах у Блаватской, либо сообщались со слов свидетелей-очевидцев, чаще всего европейцев.
Пожалуй, главная цель, которую преследовали очерки Блаватской, заключалась в том, чтобы убедить читателя в неисчерпаемых возможностях души, автономной по отношению к телу… Это был, может быть, первый серьезный прорыв сквозь бастионы «положительной науки», на которых базировалось мировоззрение подавляющей части русского образованного общества. Недаром «Пещеры и дебри» вызвали резкую отповедь со стороны одного из самых влиятельных идеологов русского позитивизма Н К. Михайловского. И недаром, конечно, привлекли внимание мистика Всеволода Соловьева.
В духе лучших мистических традиций последовали и шаги друг к другу. Он, увлекшись идеей перенять мистический опыт у своей соотечественницы, уже готов было поехать в Индию, где надеялся отыскать Блаватскую, но… она оказалась в Париже. Непостижимая способность Eлeны Петровны давать о себе знать нужным людям в нужное время не раз отмечалась в литературе…
«…Дверь отворилась, и передо мною она – довольно высокого роста женщина, но производящая впечатление приземистой вследствие своей необыкновенной толщины. Большая голова ее кажется еще больше от густых, очень светлых, с малозаметной проседью волос… В первую секунду старое (напомним, Блаватской было 53 года. – АЛ.), некрасивое, землистого иветалицоее мне показалось отталкивающим, но вот она остановила на мне взгляд своих огромных, на выкате, бледно-голубых глаз – и за этими удивительными глазами, таившими в себе действительную силу, забылось все остальное…» Поразили писателя и «пальцы ее маленьких, мягких, как будто бескостных рук, с очень тонкими концами и длинными ногтями…» Одета Блаватская была, по словам Соловьева, «весьма странно»: «в каком-то черном балахоне» – как выяснилось впоследствии, другие одежды Елена Петровна надевала в самых исключительных случаях.
О ее удивительных глазах, необычайной форме рук поминают чуть ли не все, кто писал о «Старой леди» (устойчивое имя Блаватской в англоязычной литературе того времени). Так же, как и об ощущении огромной внутренней силы, исходящей от нее. А вот в чем Соловьев преуспел и не знает себе соперников – он сумел запечатлеть ее мимику, ухватить жест – вся ее ошеломляющая незаурядность передана с блеском, с несомненным талантом, которого так не хватает его историческим романам. Блаватская получилась у него живая, и слава Богу, потому что в воспоминаниях своих последователей она – почти икона.
Блаватская же увидела человека, который едва ли производил впечатление незаурядности… Соловьев был привлекателен внешне (он очень следил за собой, одевался со вкусом), мог поначалу вызвать симпатию, но какое-то беспокойное, натужное высокомерие – обратная сторона глубокой неуверенности в себе – сбивало хорошее впечатление.
При всем отличии от «клана Соловьевых» у Всеволода были сходные с младшим гениальным братом Владимиром черты лица. Тем более поразительно было их различие. У Владимира – огненный взгляд, «пронзаюший пространства», буйная шевелюра, художественный беспорядок в одежде; Всеволод, напротив, безукоризненно одет, ухожен, а взгляд тревожен и подозрителен… «Много званых и мало избранных» – сказано в Писании. Владимир, даже если судить только по его многочисленным изображениям, явно был избран; Всеволод же всего лишь «зван» и места себе на жизненном пиру никак отыскать не мог…
И тем не менее создается впечатление, что Блаватскую он покорил: она сразу же приняла гостя «как родного», «просто, любезно и мило, – пишет Соловьев, отмечая удивительные радушие и ласковость ее манер. – Через четверть часа я уже беседовал с Еленой Петровной, как будто знал ее давно…».
