Я собираюсь объяснить все это и еще многое другое. Я не стану делать лишь одного: я не принижу чуда живых часов, так вдохновивших Палея. Напротив, я постараюсь показать, что, как мне кажется, Палей мог бы пойти даже дальше. В благоговении перед живыми часами я не уступлю никому. У меня больше общего с преподобным Уильямом Палесм, чем с одним почтенным современным философом, хорошо известным атеистом, с которым я однажды обсуждал эту тему за обедом. Я сказал, что не могу представить себе, как можно было быть атеистом до 1859 года, то есть до выхода в свет «Происхождения видов» Дарвина. «А как же Юм?» — заметил философ. «Как Юм объяснял организованную сложность живого мира?» — спросил я. «Он этого не делал,— ответил философ.— Разве это требует какого- то специального объяснения?»
Палей знал, что это требовало специального объяснения, знал это и Дарвин, и я подозреваю, что в глубине души мой собеседник-философ тоже знал это. Что касается самого Дэвида Юма, то иногда говорят, что великий шотландский философ отбросил «доказательство от замысла» на сто лет раньше Дарвина. Но Юм лишь возражал против использования видимой предначертанности в природе в качестве позитивного доказательства существования Бога. Он не предложил никакого альтернативного объяснения видимой предначертанности, оставив вопрос открытым. Какой- нибудь атеист в додарвиновскую эпоху мог бы сказать, следуя за Юмом: «Я не могу объяснить сложную предначертанность биологических объектов. Я лишь знаю, что Бог не может служить хорошим объяснением, так что нам следует ждать и надеяться, что кто-нибудь предложит нечто лучшее». Я не могу избавиться от ощущения, что такая позиция, пусть логически здравая, должна была оставлять человека неудовлетворенным и что, хотя атеизм можно было логически отстаивать и до Дарвина, именно Дарвин дал возможность состояться интеллектуально удовлетворенному атеисту. Мне хотелось бы думать, что Юм согласился бы с этим, однако некоторые из его произведений заставляют считать, что он недооценивал сложность и красоту биологических объектов. Молодой натуралист Чарлз Дарвин мог бы показать ему кое-что, но Юм умер за сорок лет до того, как Дарвин поступил в Эдинбургский университет, носящий имя Юма.
Я бойко рассуждаю о сложности и видимой предначертанности так, будто значение этих слов ясно. В некотором смысле оно очевидно: большинство людей интуитивно представляют себе, что такое сложность. Но эти понятия — сложность и предначертанность — занимают такое важное место в моей книге, что я постараюсь точнее подобрать слова, чтобы передать нечто особое в нашем отношении к сложным и, казалось бы, созданным по некоему замыслу объектам.
Так что же это такое — сложный объект? Первое, что обычно приходит в голову в качестве неотъемлемого признака сложного объекта, это его гетерогенная (неоднородная) структура Порция крема проста в том смысле, что если разрезать ее пополам, то обе части будут одинаковы по своему внутреннему устройству: крем гомогенен. В отличие от него автомобиль гетерогенен: почти каждая его часть отличается от других. Удвоив одну половину автомобиля, не удастся получить целый автомобиль. Во многих случаях это равносильно утверждению, что сложный объект, в отличие от простого, состоит из множества неодинаковых частей.
Такая гетерогенность, или «многочастность» может быть необходимым, но недостаточным условием. Многие объекты многочастны и гетероген ны по своей внутренней структуре, не будучи сложными в том смысле, в каком я хочу употреблять это определение. Например, гора Монблан состоит из множества различных горных пород, перемешанных таким образом, что где бы вы не разрезали гору на две части, эти части будут различаться по своему внутреннему строению. Монблан, в отличие от крема, обладает гетерогенной внутренней структурой, однако он все еще недостаточно сложен в том смысле, какой вкладывают в это слово биологи.
Давайте пойдем по другому пути в поисках определения сложности и используем математическое понятие вероятности. Попробуем принять следующее определение: сложным называют объект, составные части которого расположены таким образом, что он вряд ли мог возникнуть чисто случайным образом. Заимствуя аналогию у одного выдающегося астронома, скажем, что если разобрать самолет на составные части и просто перемешать их, то вероятность получить летающий «боинг» исчезающе мала. Части самолета можно соединить друг с другом миллиардами разных способов, но только в одном или в очень немногих случаях при этом получится самолет.
А ласточка? Если взять все клетки ласточки и просто собрать их в кучу, то шансы получить летающий объект практически равны нулю. Не все живые объекты летают, однако они делают многое другое, причем это другое столь же маловероятно и точно так же определяемо заранее. Киты не летают, но зато они плавают и притом почти так же хорошо, как ласточки летают. Шансы на то, что случайная масса китовых клеток могла бы плавать, да еще так же быстро и эффективно, как плавает кит, пренебрежимо малы. Можно бесконечное число раз собирать наугад клетки в кучи на протяжении миллиардов лет и ни разу не получить конгломерат, способный летать или плавать, или рыть, или бегать, или делать, пусть даже скверно, что-нибудь такое, что можно было бы хотя бы с натяжкой истолковать как деятельность, обеспечивающую собственное выживание.
