Знамя жизни - [14]

Братьям стало неловко. Они наклонили головы, и тут их внимание привлекла трава, вымоченная дождями и много раз просушенная солнцем, и всё то, что в ней жило, копошилось, прыгало… Земля была нагрета солнцем. Кузнечики, треща крылышками, как камешки взлетали из тёплой травы и почему-то ударялись либо в щёку, либо в подбородок, либо в лоб. Очевидно, думали мальчики, в траве были спрятаны пружины, и это они так сильно выбрасывали кузнечиков. Илюша накрыл шапкой сразу двоих — серого и зелёного, у серого, с чёрной полоской на спине, отломилась нога — как и отчего, дети не могли понять. Нога ещё двигалась, сгибалась и разгибалась на ладони у Тимоши.

— Приклеивай! Да быстрее…

— А как?

— Да вот сюда приставляй… Давай я приставлю.

— Не будет держаться.

— А ты послюнявь… Эх, если бы клей!

— Пусть и без ноги живёт.

Тимоша пустил кузнечика в траву; очевидно, и с одной ногой он уселся на ту невидимую пружину, и она так его подбросила, что мальчики не заметили, как в небе летал этот хромой прыгун. А может, он и не прыгнул? Они начали раздвигать траву и нашли в ней не кузнечика с оторванной ногой, а зелёные иголочки вылезшей из земли травы, а между ними и жучков и козявок — то чёрных, то серых, то красных, похожих на разноцветные бусинки. В руках эти бусинки было трудно удержать — они смешно двигали рожками и быстро-быстро бежали по ладони, щекоча ножками кожу; один, красненький, с белыми крапинками на спине, взобрался на ноготь, потом на кончик пальца, покружился там, с треском расщепил твёрдые крылышки и так смешно полетел, что дети рассмеялись.

— Ну, заигрались усть-невинские казачата, — сказал Тимофей Ильич, выбрав на реке удобное место и разматывая лески. — Всё-то им в диковину. Что тут скажешь — знакомство с жизнью…

Недалеко от моста, перед тем как, бурля и пенясь, наскочить на водорезы, Егорлык немного поворачивал в сторону, размыл берег и устроил круглую и глубокую заводь.

Вода, с шумом и плеском врываясь сюда с быстротока, сразу же успокаивалась, кружилась медленно, устало, как бы говоря: ну, вот, наконец попала в затишок, хоть немного передохну, а то лечу и лечу от самого Эльбруса и всё по быстрине, всё без передышки…

Заплывала сюда и рыба — так под вечер уставшие путники сворачивают с главного тракта, желая найти приют для ночлега. Какой-нибудь тупоносый и вялый в движениях головень, явившийся как и те рыбаки, что сидели у воды с двумя удочками, от устьневинских берегов, заметит такой отличный затишок и непременно завернёт; неспеша, по-хозяйски осмотрит дно, — как песок, много ли ила и какой он, не затерялось ли в нём чего-нибудь съестного, не всосал ли песок коряг, в которых можно было не только с удобством пожить деньдругой, ко и скрыто подкараулить беспечного пескаря или даже шуструю, но глупую плотву. Коряг, как на грех, не оказалось, а перед глазами заманчиво мелькнул красиво скрюченный червяк. У головня загорелись глаза; как опытный пловец, он решительно раздвинул голубого оттенка плавники, резко взмахнул хвостом и на лету, открывая круглый, мягкий рот, проглотил червяка… И тут какая-то страшная сила рванула и потащила головня вверх…

Вода всё так же кружилась тихо и спокойно. И уже в заводи появились усачи, и были они уверены, что в Егорлыке вовсе не было того головня, которого в эту минуту пытливо рассматривали в ведре Тимоша и Илюша, усачи гуляли весело, косяком, как гуляют по пастбищу конские табуны. И плыли по кругу как бы наперегонки, а у каждого, как у запорожца, длинные рыжие усища. Чешуя—мелкая, цвета речного песка, и стоит усатым прижаться к песку животами, как уже нет всего косяка, и только дно в этом месте кажется немного буграстым… И усачам заводь понравилась, и им было по сердцу то, что всюду песок и песок лежал пышным настилом, а перед глазами мелькал червяк…

— О! Это не головень, нет, совсем не та птица, — пояснял Тимофей Ильич, передавая детям в руки небольшого, скользкого усачика. — Это, ребятки, усач! Поглядите, какие у него усища! Мал, а усат…

— Как ниточки, — сказал Илюша, поднимая пальцем мокрый, свисающий усик.

— И вода капает, — заметил Тимоша.

— Усачик ещё мал, но тоже наш, кубанский, — говорил старый рыбак. — Теперь-то кубанская рыба всюду, она идёт по Невинномысскому каналу, по Егорлыку, аж до Маныча, а там, гляди, и в Дон переберётся… Они, дети, такие, эти кубанские усачи…

На берегу Егорлыка рыболовы пробыли до полудня. Солнце грело Тимофею Ильичу не бок, а спину, которая ныла, побаливала; тень от согнутой фигуры старика лежала посреди заводи, а от моста она протянулась наискось через Егорлык, захватив кусок берега. Внуки проголодались и съели всё, что припасла для них Марфа Игнатьевна. Лица у мальчиков покрылись свежим осенним загаром, губы обветрились и стали шершавые, а в горячих глазах — и радость и непередаваемая детская озабоченность… То они поймали кузнечика и решили испытать — сможет ли он так же прыгать и по воде, как по земле, и погубили бедняжку; то кормили хлебными крошками рыбу — самый большой головень, как бы понимая то, что ему говорили мальчики, раскрыл свой круглый, трубочкой, рот, подержал на губах размокшую крошку, а есть не захотел; то отыскали на берегу гусиные перья, пускали их на воду и задумчиво, с грустью во взгляде, смотрели, как эти крохотные белые точечки убегали под мост и там пропадали…