Знамя - [76]

— Будем плести гирлянду и петь при этом! Пусть не лодырничают ни рот, ни руки.

* * *

Товарищ Шмерда ошибся, что людям не до пляски.

Двадцать минут восьмого, когда в оркестре еще недоставало барабанщика и тарелочника, через узкие двери в залу уже плыл живой поток. Женщины в праздничных платьях и шелковых белых платочках, пожилые мужчины в черных свадебных сюртуках, которые никак — будь они неладны! — не изорвутся, хотя из рукавов всегда больше чем следует вылезают руки, то ли потому, что сукно за годы супружества село, то ли потому, что от работы руки стали длиннее. Мужчины помоложе и еще неженатые парни были уже не в черных, узких, как трубы, брюках, которые когда-то шил в Непршейове всем женихам портной Вондра, а в удобных серых или синих костюмах из магазина готового платья, с цветными галстуками, и всюду виднелись разряженные, завитые девушки в красных, зеленых, светло-голубых и розовых платьях, смеющиеся, возбужденные, сразу же за порогом собирающиеся в стайки, как ласточки, жадно и с любопытством высматривая знакомых танцоров.

Гости из соседней деревни и непршейовцы уже в сенях, где была раздевалка, смешивались, здоровались друг с другом, перекидывались шутками, приятель жал руну приятелю. Франтишек Брана, запыхавшийся, но веселый, едва протолкался в зал.

— Будь здоров, председатель! Будь здоров Францик! — кричали ему со всех сторон, и через головы тянулись к нему, так что он даже не всегда знал, кто ему так искренне жмет руку.

— Ну как, Францик, теперь у вас стадо не хуже поповского, верно?

— Здорово вы построили, что правда, то правда!

— Разумеется, эти непршейовцы всегда должны возвыситься над другими.

— А почему бы и нет, если сумеют?

Шахтеры щеголяли в черных кителях с бархатными петлицами, ремесленники-горняки — в серых мундирах с желтыми кантами. Эти рослые парни, гордые своим шахтерским званием, высматривали красивых девушек; на некоторых кителях мелькали серебряные партизанские значки, красная ленточка февральской медали или знаки трудового отличия.

Поток людей волнами вливался в залу. Каждый раз тут же за порогом люди приостанавливались, так как в глаза им бросался непривычно яркий свет, гирлянды из еловых ветвей и пестрые украшения из кистей и лент. Сторицей окупилось то, что Павел и Пепик повесили прямо среди гирлянд еще десять добавочных лампочек по шестьдесят свечей: никто не узнавал старый непршейовский трактир — яркий свет, разноцветные ленты и зелень мгновенно создавали праздничное настроение.

Художественное творчество Павла Микши быстро собрало около себя толпу. Ничего не значило, что у Пршемысла Пахаря было слегка перекошено плечо, что у Гонзы Грунта, хотя он и был похож, вышли короткие ноги. Люди говорили с восторгом: «Посмотрите, честное слово, вылитый Гонза! И насчет плуга правда! Годика через два-три дети будут ездить в музей, чтобы посмотреть на плуг!»

На другом большом плакате высилась кремлевская башня, верно и точно нарисованная, и на ее рубиновой звезде сидела белая голубка мира. Внизу, под кремлевскими стенами, грозил кулачком разъяренный паяц: длинный, острый, крючковатый, как клюв, нос свисал над ртом, из которого торчали длинные кровожадные зубы…

— Трумэн! Посмотрите, Трумэн! — смеялись женщины, а Бржезнова пригрозила ему кулаком:

— Погоди ты, Трумэн лощеный, и ты когда-нибудь полетишь за своим Адольфом!

Станда Марек пришел с трудом, пересиливая себя, так как нога чертовски болела, и его угнетал стыд перед Франтишком за свою выходку днем. Но едва он успел осмотреться, как обо всем позабыл и искренно обрадовался: вот так ребята, как хорошо все придумали, всякий сразу чувствует, что даже и на танцевальной вечеринке повеяло свежим, нынешним ветром!

Появились и непршейовские кулаки, хотя на плакатах было ясно сказано: «Вечер для членов кооператива». Что еще за «члены кооператива», кулаки отроду были в этом трактире хозяевами, именно от них трактирщик получал больше всего дохода, если им приходило в голову покутить; у них был здесь даже «свой собственный» стол. Широким решительным шагом в залу вошел Войта Драгоун, прокладывая путь для своей низенькой жены, похожей на ощипанного гусенка, который смотрел то злобно, то жалобно. Сразу же вслед за ними в проход, проложенный в толпе могучим телом Войты, скользнул крохотный слабоумный Шебек с женой, похожей на кирасира; к ним присоединились Косан, Вошаглик и Матерна. Они несколько смешались, увидев красные полотнища с лозунгами и плакат с трактористом. Но кулацкая спесь не позволила им — отступить. Тетка Шебекова громко зафыркала, притянула своего Шебека себе под крылышко, словно испугалась за него, и решительно поплыла в толпе в сторону «своего» стола. Войта Драгоун мельком взглянул на плакат с Пршемыслом Пахарем и покачал головой.

Но увы! Веселые шахтеры — из соседней деревни и здешние непршейовские, — не посчитались с кулацкими привилегиями, рассевшись со своими женами вокруг стола шумной веселой компанией и поставив на скатерть четыре бутылки с красным вином, которое принесли с собой.

Никто из них даже не заметил тетки Шебековой, которая энергично растолкала толпу перед «своим» столом и теперь стояла, оцепенев от дерзости этой шахтерской компании. Ей хотелось закричать, затопать в гневе, как она привыкла дома топать на батраков. Ведь еще на масленице в этом году все шло, как обычно! Но она взглянула еще раз на шахтеров, к вдруг ее охватило чувство бессилия. Внутри ее что-то оборвалось, румянец на щеках моментально исчез, могучие руки утратили всю свою силу. Она, не сопротивляясь, позволила своему Шебеку усадить себя за соседний, еще не занятый стол, куда уже молча сели Косаны и Драгоуны, и только вытерла влажный лоб кружевным платочком. Эх, Шебек мой, куда это мы попали, говорили ее трагически выпученные глаза.