Я поднялся, сел на лавку.
— Брось ты, от водочки все…
— От водочки, правда. Она помогла. Гляну на тебя — и плачу. О себе думаю. Кто меня сделал таким? Знаменитым. Шелута, Шелута! Зверь — Шелута! Бабник — Шелута! Герой — Шелута! Убить может, ножом пырнуть может Шелута! Корешок… Нет, не то слово… Человек ласковый, послушай меня. Врут не они, я первый вру. Вру — они радуются.
Шелута достал платок, отер щеки, лоб, высморкался, но слезы опять до краев заполнили глаза, взгляд сделался мутным, как у незрячего.
— Им нужен Шелута. Они придумали для себя Шелуту. — Он наклонился к моему уху. — Чтобы самим легче жить было. Завидовать Шелуте, списывать на Шелуту, пугать Шелутой. Они меня не выпустят. До смерти. Понял?
— Кто?
Шелута развел широко руки, охватил пространство, тряхнул ладонями.
— Они все, кореша. — И шепотом, наклонясь: — Я боюсь их. Да, да… Потому останусь Шелутой. А тебе вот что скажу…
Вбежал мужик в стеганке, запальчиво крикнул, что поезд приближается, достал из-под лавки мешок, и вместе мы вышли на деревянную площадку-перрон. Поезд скрипуче затормозил, мужик всунул в узкую дверцу теплушки мешок, юрко протиснулся сам, а я стал на подножку вагона.
Шелута цепко держал мою руку, смотрел мне в лицо. Впервые я заметил, что глаза у него детские, голубенькие, часто мигающие. Глаза удивительной чистоты, наивности, смущения. И сначала в них, а потом на губах медленно появилась улыбка. Улыбка обиженного, но уже простившего всем дитяти.
— Ты что-то хотел сказать, — напомнил я.
Поезд неспешно тронулся. Рядом пошел, ускоряя шаг, Шелута.
— Хотел, да. Сделай из меня… Нет, не то. Совсем не то… Вот что. Когда-нибудь, приезжай, а? За мной. Через несколько лет. Возьми меня отсюда. Увези. Дай слово.
— Хорошо.
Шелута отпустил мою ладонь, замер на месте, ссутулившись, и его, как занавесом, закрыл белый лиственничный лесок.
Через несколько лет я узнал, что Шелута погиб на охоте.
