Знаменитые авантюристы XVIII века - [120]

Таким образом, продолжение записок начинается прямо с 11-й главы, начинается внезапно свиданием Казановы с великим герцогом флорентийским, у которого наш герой просит гостеприимства в его государстве, обещая вести себя скромно, заниматься литературным трудом. Герцог охотно дает ему свое согласие, и Казанова в самом деле усидчиво работает с месяц. Потом он с кем-то знакомится, попадает, как это с ним уже бывало десятки раз, в какую-то историю, в которой играют роли женщины, участвует в какой-то драке, и его флорентийское тихое житье завершается тем, что герцог выгоняет его из Флоренции. Казанова едет в Болонью, оттуда в Анкону. Там у него начинается новый, последний из описанных им романов, с какою-то еврейкою, который Казанова описывает с величайшими, совершенно нецензурными подробностями; ему, должно быть, после неудачи римского романа, хотелось еще раз хвастнуть, показать, какой он молодец, несмотря на свои 50 лет! Потом Казанова попадает в Триест и здесь тщится обратить на себя милостивое внимание венецианского правительства; ему к старости, очевидно, страстно захотелось повидать еще раз свою родину. Казанове удалось помириться со своим правительством, но об этом он ничего не говорит в своих записках, и мы узнаем об этом из первого издания истории его бегства из Piombi, появившегося в 1788 году в Лейпциге, записки же его круто обрываются на январе 1774 года.

В упомянутой «Истории» рассказывается о том, что в бытность Казановы в Триесте в 1774 году венецианский консул Монти передал ему бумагу от инквизиции, в которой ему предписывалось через месяц явиться в Венецию к секретарю инквизиции Бузинелло. Казанова не стал ожидать, когда минет месяц, а тотчас отправился в родной город. Инквизиторы приняли его любезно, приглашали даже к себе на обед и заставляли рассказывать историю его бегства из тюрьмы. Казанова считает возврат в родной город прекраснейшим моментом своей жизни. Его простили прямо и просто, не наложив никакого покаяния, и это его особенно радовало, так как служило, по его мнению, лучшим оправданием в глазах всей Европы. В Венеции все поздравляли его от души и предсказывали ему, что он получит на государственной службе какое-нибудь почетное место. Но Казанова уверяет, что он этого и не ожидал, хотя очень в том нуждался, потому что средства его окончательно иссякали; инквизиция могла даровать ему прощение, но награждать его — это значило бы сознавать свою вину перед ним.

Но вот что загадочно. Почему, примирившись со своим правительством, будучи в возрасте, когда вечные странствования утомляют человека, когда его тянет на покой, Казанова все-таки не остался на родине, а покончил свои дни в далекой, чуждой и скучной Богемии? На это мы не находим у него прямого ответа, а встречаем лишь какие-то туманные намеки. «Либо я не создан для Венеции, — говорит он в той же „Истории“ своего бегства, — или Венеция не для меня создана; что-нибудь одно. К такому настроению моему присоединилась еще крупная неприятность, которая дала мне последний толчок. Я решился покинуть родину, как покидают дом, в котором очень приятно было бы жить, да не дает покоя неприятный сосед, которого выжить из дому нет возможности». Из этого можно заключить, что, должно быть, и в Венеции, как во множестве других мест, с Казановой опять случилась одна из тех «историй», многочисленные образцы которых мы передали в этом извлечении из его любопытных Записок.

О дальнейшей судьбе Казановы после 1774 года, на котором обрываются его записки, мы узнаем лишь стороною, из его краткой биографии, входящей в записки хорошо его знавшего принца де Линя, да кое-что из записок известного в те времена театрального импресарио Да Понте.

Надо думать, что из Венеции Казанова попал в Вену, откуда его несколько лет назад выгнали, но на этот раз, должно быть, оставили в покое; денег у него не было, и он беспрестанно занимал их у своих земляков. И вот, в один прекрасный день, очутившись совсем без гроша, он задумал грандиозный проект устройства в Вене каких-то необычайных народных увеселений, что-то вроде китайского праздника. Он немедленно засел за работу и написал громадный проект, который представил императору. Иосиф II никому не отказывал в аудиенции, и потому Казанове не стоило никакого труда лично подать свою чудовищную по объему записку прямо в руки императору. Тот развернул ее, взглянул на ее угрожающие размеры и не стал читать, а просил Казанову объяснить на словах, в чем дело. Казанова тотчас продекламировал ему обстоятельный словесный экстракт из своей записки. «Как вас зовут?» — спросил Иосиф, когда Казанова окончил свой доклад. Услыхав имя нашего героя, император несколько призадумался, как бы нечто припоминая, а потом сказал, что Вена не охотница до таких зрелищ, и повернулся к Казанове спиною.

После того Казанова попал еще раз в свой излюбленный Париж, но уже в последний раз. Дела его были до крайности плохи. Его, впрочем, все-таки всюду принимали по старой памяти. Однажды за обедом у венецианского посланника он познакомился с племянником принца де Линя, графом Вальдштейном. Они разговорились.