Знакомство - [12]

Н-До смотрел на аристократок — и поражался, насколько, в сущности, часты их телесные изъяны, не скрываемые даже великолепной одеждой, но иногда проходила настоящая женщина, сияющая чистой красотой, силой и здоровьем, с выражением несмиренной родовой гордости. С ней хотелось перекинуться хотя бы парой слов, хотя прелесть чужой благородной женщины вызывала, скорее, восхищение, чем вожделение.

В городе Н-До начал постепенно узнавать ту сторону жизни, которая дома не показывалась ему — как говорят, "увидел тень от облака". К примеру, приятели издалека показали ему никудышников — как показывают любую тошнотворную дрянь, чтобы пронаблюдать за реакцией. Никудышники чистили выгребную яму; за ними приглядывал плебей с таким выражением, будто ему давно опротивели и рабы, и должность. Н-До ощутил ожидаемое дружками омерзение — но к нему примешалась холодная жуть, будто довелось взглянуть в пустые глаза поднятого чародейством трупа. Жалеть это ходячее ничто он не мог, хотя, вероятно, надлежало бы — для этого нужно было вообразить себя на его месте, а на такой прорыв воображения мало у кого из молодых людей нашлись бы душевные силы. Люди, обрезанные, как скот, опускались в сознании на уровень человекообразного скота; Н-До лишь порадовался, что таких рабов не держат в поместье Отец с Матерью.

В квартал, где находились весёлые дома, компания Н-До идти не смела, хотя парни постоянно подначивали друг друга на эту тему. Любопытно — но слишком… стыдно? Страшно? Тяжело себе представить женщину для всех, наготу, показанную за деньги? Или — ужасно думать о том, каким образом женщина могла попасть в такое место и что она думает о приходящих к ней мужчинах? Н-До, пожалуй, чувствовал всё понемножку — и любопытство ещё не одолело страх, брезгливость и жалость.

Но той осенью Н-До никак не мог не думать о благородных юношах и сформированных женщинах. Оттого, дожидаясь своих дружков в трактире, набрался храбрости заговорить с солдаткой — благо она тоже ждала кого-то за чашкой жасминового настоя. Эта женщина выглядела явной простушкой, плотная, темноволосая, с обветренным жестоким лицом, с белым шрамом, рассекающим бровь; холщовая рубаха и куртка из грубой кожи, проклепанная сталью, должны были скрывать её тело — но совершенно ничему не мешали. В трактире было жарко, и солдатка расстегнула куртку; Н-До, устроившийся за столом напротив, видел совершенство её груди в распахнутом вырезе рубахи, а короткий платок с бахромой подчёркивал скульптурную точность бедер. Глаза Н-До всё время останавливались на её руках, узких ладонях с длинными пальцами, с обломанными ногтями и мозолями — в конце концов, женщина рассмеялась.

— Каких знаков на моих грабках ищешь? С твоими не совпадут, не надейся!

— Я не надеюсь, — сказал Н-До. — Просто интересно…

— Как выглядит тело чужого трофея? — усмехнулась солдатка. — Узнай на своем теле или на своем трофее, Дитя.

От циничной шуточки к щекам Н-До хлынула кровь, и солдатка развеселилась совсем.

— Тебе ещё рано об этом думать. Благородные взрослеют поздно.

— Я думал о том, что в армии, как говорят, присягая, клянутся не сражаться с товарищами по оружию, — сказал Н-До.

— А мы не с государевой псарни, — сказала женщина. — Мы — дикие псы, дерёмся за того, кто плеснёт похлёбки. Не знаю, как у государевых вояк, а у нас не слышно, чтобы кто-то жаловался на подруг.

Она повела плечом, на котором висели ножны тяжёлых метательных клинков. Боевой тесак так и не покинул её пояса — зрелище было цепляюще-невероятным, почти непристойным. Даже если женщина ещё не родила — нельзя же продолжать носить меч с собой, будто подразумевая возможный поединок с мужчиной!

— Где же ты… менялась? — спросил Н-До, облизывая губы. Говорить и слушать об этом было нестерпимо стыдно и нестерпимо интересно.

— Мы стояли в приграничной деревушке, — сказала солдатка спокойно. — Вдова из деревенских приютила меня на пару недель; мы догнали своих, как только я начала ходить.

— Тебя могли убить в бою, — сказал Н-До.

— Всех могут убить в бою, — солдатка улыбалась, и Н-До не видел в её глазах ни капли той скрытой горечи и боли, какая так часто светит из глаз плебейки. — Кого угодно могут убить когда угодно. Зато мы свободнее, чем мужики — и даже свободнее, чем благородные…

Приятели Н-До болтали, что все солдатки, в сущности — девки, и он надеялся, что это правда, но чем дальше заходил разговор, тем очевиднее была ложь той похабной болтовни. Женщина — не девка и не вдова, а напряженный интерес молодого аристократа ей смешон. Н-До понимал, что нужно придумать, как проститься и уйти, не дожидаясь своих дружков, но никак не мог насмотреться на неё, поэтому сидел, глазел и пил до тех пор, пока не подошёл её мужчина — кто знает, муж или любовник. Н-До взглянул в его лицо с дважды сломанным носом, в прищуренные смеющиеся глаза — и встал.

— Чему ты учишь благородного Мальчика, сердце мое? — сказал солдат с благодушным смешком человека, абсолютно уверенного в любви к себе. — Мы — плохая компания для такого, как он.

Женщина улыбнулась ему навстречу и обняла его за шею, позволив лапать себя любым непотребным манером, на глазах у всех желающих смотреть. Н-До выскочил на улицу в злобе, тоске и крайнем возбуждении, досадуя на себя, на весь мир — и больше всего на Мать и Отца.