Знак земли - [4]

…………………………………………………..........

Ярмарка – девка, горластая в зычном весельи!

Надо б и мне покружить на такой карусели.

Под перекаты гармошки, под солнечный звон –

Жарким костром твоих ситцев, как пакля зажжен –

Пусть распоюся и я – на мотив неизвестный –

Широкоротой, румяной, неграмотной песней.

ДЕРЕВЕНСКАЯ ВЕСНА

Е. Поленовой

Тепло-тепло на завалинках.

Дедушка Федос в старых валенках

Сидит на завалинке в картузе своем

Этаким чудесным замшеным грибом.

Нос большой – сизо-малинов от свежего солнца,

А под глазами – морщинок-сетей волоконца,

Лицо морщится, словно картофель печеный,

А картуз дедов от времени зеленый.

Сидит себе, смеется, на что не зная:

Бороденка редкая буро-седая,

Шея платком повязана красным, дочерним:

Может быть, собирался к вечерне,

Только ведь в валенках не пройти,

И решил остановиться в пути,

На завалинке посидеть

И послушать, как поет колокольная медь.

Добренький, тоненький, глазки – смородина,

Да и повадка совсем не воеводина,

Что-то под нос бормочет

И двигаться не хочет.

Над ним крыша соломенная,

Над крышей – апрель,

А в небесах синель.

Сам он в ватной кацавейке,

Ржавой, засаленной и цветом схожей с рыжей проталиной,

Такой тихий гриб, простой, без обманки –

Не особенно вкусный подарок веснянки,

Но милый, добрый и очень родной

С своим сизым носом и морковной головой…

Тут невольно сердцем весенним поймешь,

Что дедко Федос думает про рожь:

Думает про севы, сохи, запашки,

И как бы через это сшить внукам

По новой рубашке.

Думает крепко: преет, потеет, старается,

А мысль тугая совсем не ладно слагается…

Милый Федос! Гриб ты наш русский, старинный,

Мужичок-полевик, богатырь аржаной, двухаршинный,

Думай – не думай, а снова паши без устанки!

Сей, невзирая на плутни, безделье, обманки!

Снова с сердечным приветом тебе поклонюсь

За многоверстную, чудную, трудную Русь.

ИЮЛЬ

Н. Сахарову

Солнце светлого июля расцвело везде

И румяно заплясало на речной воде.

Девки поодаль – разделись – свежи и ярки, –

Смуглым телом оживляя зелень осоки.

Вот Машуха и Феклуша, груди не закрыв,

Раскачали над рекою дым кудлатых ив.

И, визгливо окунаясь в тишину воды,

Даже воздух обжигали телом молодым.

Мужики разделись молча, щупая ногой:

Холодна вода, тепла ли в этот ярый зной?

Срыву кинулися в воду и – пошла писать:

Гоготала, уплывала водяная рать.

Эки шутки вытворяли все бородачи! –

Лапой воду рассекали в звонкие ключи;

Грудь мохнатая пугала водяной покой –

Рыбы в страхе укрывались за травой речной…

Девки долго не купались, но – волнуя грудь –

Вылезали и садились в травах отдохнуть.

Солнце млело в бабьем теле золотым теплом.

Омут взбрызгивал на воздух прытким голавлем.

Изумрудный зимородок мчался к берегам,

И резвился над кустами сенокосный гам.

Я ПЛЫВУ ВВЕРХ ПО ВАС-ЮГАНУ Стихотворения 1928–1934

I

* * *

Опять сижу, очерченный кругами

Чешуйчатых широкобоких слов.

Они поплескивают над стихами

Павлиньим опереньем плавников.

Они летят по воздуху лещами,

Ложатся набок, изогнув хребты.

И в тесноте, заставленной вещами,

Мерцают красноватые хвосты.

Я их ловлю, увертливых и скользких,

Распластываю и кладу в тетрадь –

Калужских, вологодских и подольских,

Умеющих по-рыбьи трепетать.

И, как в ряды, укладывая в строки,

Я трудно жду, чтоб ожили стихи,

Чтоб в буйном плеске слов широкобоких

Закликали лихие петухи.

Я трудно жду. Надеюсь, жду, страдаю,

Но что за прок в страдальчестве моем?

Слова-лещи, какое ни поймаю,

Скрутившись ледяным полукольцом,

Сейчас же мрут. И меркнут двоеточья

То желтоватых, то багряных глаз.

Тетрадь молчит. А в сердце входят ночи,

И я сижу средь мертвых слов и фраз…

Уж третий год, как я, рыбак бессонный,

Отказываясь от всего, чем жил,

В каморке, словно в озере зеленом,

Ловлю слова, исполненные сил.

Уж третий год, освистан и охаян,

Упрямый, сумасшедший и глухой,

Я жду, чтоб сумасшедшая, глухая

Тетрадь заговорила бы со мной.

И вот сижу с лицом желтее воска,

Подвижничеством занят, как всегда.

А за окном – Москва и отголоски

Веселого московского труда.

А за окном раскидистые вязы

Карабкаются в небо, и по ним

Хвостатые, окутанные газом,

Сбегают звезды в неподвижный дым.

И голенастые, в папахах черных –

Почти что стоэтажной высоты –

Вдоль набережной, как отряд дозорных,

Идут деревья сторожить мосты.

Они идут рядами через площадь

В каких-то облаках пороховых…

И вдруг –

от ветра форточка полощет.

Оглядываюсь:

меловой, как мощи,

Шасть от обойных пестрых заковык,

В одном белье, ключицы выпирают,

Костистый, бестелесный, как Кощей, –

Такие не живут, а умирают, –

Поэт Некрасов в комнате моей.

Покачивая жидкою бородкой,

Он возникает за моим плечом.

А я, как горький пьяница над водкой,

Клонюсь над неудачливым стихом.

И, выкатив кадык остроугольный,

Через мое плечо, уныл и строг,

Он тянется за лампою настольной,

Чтоб разглядеть собранье мертвых строк.

Он смотрит на раскрытую тетрадку,

Где ни одна строка не запоет.

И вижу я презрительную складку,

Кривящую его печальный рот.

И, от тетрадки поднимая брови,

Как бы поняв ее ночную глубь,

В мои глаза, спокойный и суровый,

Он смотрит и не размыкает губ.

И сердце, всполошившись перепелкой,