Знак Вирго - [10]

А что, если есть бессмертие, личное бессмертие? Оно должно быть. Но если оно то, что думают Гете или Ницше, то от этого не легче. Впрочем, нет. Возможно, я уже был и еще буду бесчисленное число раз различными людьми?.. Может ли это утешить?

Мильтон, кажется, говорил, что, как по утру можно судить о дне, так и по детству — о всей дальнейшей жизни человека. Если так, то это страшно… Но думаю, что аналогия неверна: разве по детству Пушкина, например, можно судить о том, что из него вышло?..

Боже! Я слаб, непростительно слаб. Скорее готов поступиться своими убеждениями, чтобы только не был потревожен мой покой… Не хочу сам причинять страдания другим, но мало чувствую чужие страдания… Как я, в сущности, одинок…

Надо познакомиться с «Психологией сна» Фрейда и с работами Анри Бергсона…

(От автора. Не забудем: создателю «Дневника», этому книгочею и домашнему философу, лишь через три месяца после написания первой строки в тетрадке с клеенчатым серым переплетом исполнится двадцать лет. Его племянник Юрий, в том же возрасте, но почти тридцать лет спустя, изучал ненужные ему технические и идеологические предметы, к которым не имел ни способностей, ни предрасположения; каждую субботу и воскресенье выпивал за обедом в кафетерии на 25-й Линии Васильевского острова города Ленинграда по полтора-два граненых стакана водки и шел в клуб на танцы, где прижимал к себе малознакомых девушек, дыша в них водочным перегаром и, когда музыка прерывалась, обсуждал со своими однокашниками по учебному заведению самые насущные вопросы современности: где, с кем, кого и как?.. Впрочем, и тогда он много читал, точнее — глотал, отнюдь не задумываясь над прочитанным и являя тем самым полную противоположность своему дяде… А стихов уже не писал, рассказов и пьес — тоже; музыкой или живописью не интересовался; зато часто ходил в рестораны, в кино, в цирк, иногда — в театр; сожительствовал с кассиршей магазина «Тэже» на Невском, старше его лет на пятнадцать, ухаживал за библиотекаршей, с сыном которой был почти ровесником… И мучился. Тоже мучился. В общем-то, наверное, теми же чувствами, о которых писал его дядя в своем дневнике: «…принадлежу к людям, жизнь и среда которых им не вполне соответствует…» Но в отличие от двадцатилетнего В.Ещина, двадцатилетний Ю.Хазанов не рефлексировал, не размышлял, не пытался познать себя. Не оттого, что полагал: он и так достаточно хорош, и нечего тут раздумывать и рассусоливать — нет, от самолюбования он был почти так же далек, как от тех политических и технических идей, что вбивали ему в голову на занятиях и помимо них. Просто не умел, не научился заниматься самопознанием, и дело тут не столько в условиях жизни, которые это не так стимулировали, как запрещали, сколько, видимо, в самих свойствах характера.

Молодого Ещина, скажут одни, можно заподозрить в дилетантизме. Еще бы: и литературой увлекался, и живописью, и музыкой, даже философией. Сколько имен мелькает в его дневниковых записях! Откуда только время бралось столько прочитать — романов, очерков, стихов, трактатов, исследований?! А если и хватало на чтение, то как это все усвоить, воспринять, разложить по мозговым полочкам? Немыслимо!..

К тому же, добавят другие, стихи этого человека подражательны, вторичны. Он все время следует за символистами — русскими, бельгийскими…

Да, отвечу я — он дилетант. А дилетантство — это и хорошо, и плохо. Хорошо — потому что расширяет горизонт, хотя и не дает возможности увидеть, что там — за окоемом. Плохо — потому что разбрасывает, распыляет усилия. Но если положить на чашу весов хорошее и плохое, она сильно склонится в сторону первого. И уж, во всяком случае, дилетантство куда лучше горделивого невежества или хвастливого всезнайства; а возможно, и зашоренного увлечения чем-то одним, единственным.

Что касается стихов и склонности к символизму — тоже соглашусь. Но, ей-Богу, Блок, Бальмонт, Роденбах, Верхарн, Сологуб, Северянин — не самая плохая компания.)

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА В.ЕЩИНА

30 июня

Сегодня опять — с утра — этот сплошной ужас, когда не знаешь, куда девать себя, корчишься в безмолвном страдании и обращаешься к Богу с недоуменным вопросом — зачем Он допустил такое унижение, зачем и за что?

Опять — ругательства мамы и обычные слова отца… Да, положение мамы ужасно, но нельзя же допускать, нельзя же говорить такие вещи!..

Да этого, еще лежа в постели, я вдруг с такой нежной доверчивостью протянул руки к золотому солнцу… И сейчас же за этим — тот ужас, то бессильное отчаяние, унижение… О неужели Смерть?.. Но я не могу. Не могу умереть по своей воле… Не знаю, нужно ли это… И не могу бороться и победить Зло…

(От автора. Через тридцать два года на берегу холодной азиатской реки Владимир Александрович не станет задавать себе этих вопросов. Не умея плавать, он бросится в воду… Его спасут.)

(Продолжение дневника)

  …Боже! Дай мне сил и бодрости! Неужели вся моя жизнь будет навсегда отравлена воспоминаниями об этих унижениях, этой грязи? О, если бы уйти, уехать, забыть все… А может, Зло побеждается не забвением, а светом Любви — и в этом торжество и счастье победы?..