5. Розочка воспротивилась и уколола
Как ясно говорится в книге судеб,
Подобен розе девичий портрет.
Шульце.[16]Заколдованная роза.
На рассвете Сергей вернулся с поля домой; с высоты лошади заглянув через забор к себе во двор, он увидел там своего старого слугу, нетерпеливо расхаживающего взад и вперед. Тот, по-видимому, размышлял о чем-то важном, но размышлял не только головой и про себя, а активно помогал этому процессу руками и ногами.
— Ну вот наконец и вы, — заговорил он, едва Сергей остановился перед домом и слез с лошади, — очень хорошо, потому что я хотел бы серьезно поговорить с вами.
— Ты, со мной?
— Конечно, — ответил Онисим, — потому что я старше вас и на своем веку успел повидать и услышать такое, что осталось непонятым вами, и, следовательно, мой долг — открывать рот в тех случаях, когда речь заходит о вашем благополучии.
— Ладно, что там у тебя?
— Вы, молодой барин, должны сейчас настроиться на серьезный лад, — начал старик, — вы уже достаточно долго любезничаете с милостивой барышней из Михайловки, впредь так продолжаться не может, люди смотрят на вас как на похитителя женщин, как на какого-то турка или черкеса. Уже давно настала пора, чтобы, как подобает, попросить у родителей руки девушки. Вам никогда не простят, если вы сперва сообщите о своих намерениях барышне.
— Об этом у нас еще будет случай потолковать.
— Словами здесь ничего не достигнешь, надо действовать, — воскликнул Онисим. — Я хорошо вычищу вам черный костюм, приготовлю красивую рубашку и желтые перчатки, а затем велю запрячь коляску.
Сергей еще какое-то время упирался, но в конце концов старик все-таки одел его, как ребенка, с головы до ног и со счастливым видом усадил в экипаж.
Стояло начало сентября, первый насыщенный и пышный тон надвигающейся осени подобно расплавленному золоту лежал на окрестном ландшафте. Розы уже покорно склонили головы, а георгины и астры, напротив, гордо и торжествующе подняли их. Созрел виноград, яблоки горели пунцовыми пятнами в зеленой листве, ласточки готовили юное поколение к дальнему перелету в край пирамид.
Когда Сергей выпрыгнул в Михайловке из коляски, семья Меневых с несколькими гостями сидела в трапезной за круглым столом и под легкое венгерское вино усердно вкушала свежие колбасы. Кроме Февадии тут присутствовали еще дядюшка Карол и Винтерлих. Натальи не было, и никто не знал, где она. Сергея приняли учтиво, однако с прохладцей. Его пригласили за стол, угостили колбасой и вином.
На некоторое время воцарилась мертвая тишина, слышно было только, как зудят мухи на окнах да под столом негромко повизгивает мопс. Внезапно Лидия с энергией, изумившей всех присутствующих, поднялась со своего места и подошла к открытому окну. В сером домашнем капоте она стояла там, точно большой глобус, на который натянули чехол, чтобы защитить его от пыли и мух.
— Наталья! — крикнула она. — И куда эта девица снова запропастилась? Наталья!
Менева появление Сергея никоим образом не обеспокоило; он по-прежнему безмятежно восседал за столом в своем кофейного цвета капутроке,[17] высоких сапогах с кисточками, по старинному обычаю начищенных воском, в белом шейном платке и с золотой серьгой в ухе.
Молчание нарушил Винтерлих, заговорив о том, что в столицу округа вскоре приедет театральная труппа и будет давать представления. Это был единственный пункт, в котором его вкус вступал в противоречие со вкусом Меневых: он страстно любил все, что относилось к искусству, особенно пьесы. Сколь бы скромно он себя ни держал, он, однако, всегда оставался по сути энтузиастом. Впрочем, энтузиастом такого по-детски безобидного свойства, что в его облике трогательного было не меньше, чем смешного. Развлечения его заключались в том, чтобы, скажем, в ночь полнолуния принять холодную ванну из-за какой-нибудь кувшинки, схватив в результате насморк и приведя в негодность новый костюм, или ради наблюдения за восходом солнца изорвать пару сапог и с волдырями на ногах воротиться домой. Любое поэтическое творение или живописное полотно были в его глазах священными. На актеров он взирал как на существ высшего порядка. Сам он тоже ревностно играл в комедиях и даже сумел организовать в окружном городе общество дилетантов, которые время от времени исполняли на сцене немецкие трагедии, ибо изображать из себя кого-нибудь, кроме короля или на худой конец рыцаря, казалось ему вульгарным и недостойным. Он никогда не согласился бы сыграть в веселом фарсе Коцебу. Больше всего он любил представлять злодеев, которых всех наделял дико вращающимися глазами и зычным голосом. Так он, к примеру, играл султана Солимана в «Црини» Кернера,[18] Франца Моора[19] и дракона. Присутствуя на спектакле в качестве зрителя, он легко становился жертвой самых разных чувств: хватался то за голову, то за сердце, сжимал кулаки, громко вздыхал или утирал с лица слезы. Он был настоящим поглотителем книг, однако читал только те произведения, которые считались классическими, — но уж эти-то вслух, громогласно и с бурной жестикуляцией.
Сегодня ему позволили говорить вдоволь, потому что невыносимая подавленность теснила грудь каждого, и у всех остальных слова застревали в горле. Однако его воодушевленное красноречие тоже, в конце концов, исчерпалось, как, к сожалению, рано или поздно заканчивается все прекрасное и высокое на этой бренной земле. Едва он замолчал, взгляды всех присутствующих, точно по уговору, с вопросительным выражением направились на Сергея.
