Змей и Радуга. Удивительное путешествие гарвардского ученого в тайные общества гаитянского вуду, зомби и магии - [34]

Жан с осторожностью соскрёб более податливый грунт возле гроба. Держа голову как можно дальше, он пытался приподнять гроб со дна могилы, поддев его ломиком, пока не треснули доски. Пришлось снова взяться за лопату. Расширив яму, он залез в неё и, привязав верёвку, вытащил гроб на поверхность.

Ящик оказался невелик, длиною около метра. Жан взломал узкую планку с краю. Мне понадобилось некоторое время, чтобы приглядеться к оттенкам разложения и смерти. Но я тут же почувствовал ужас при виде морщинистой головки с аккуратно оскаленными жёлтыми зубиками за запавшими губами и скошенными к переносице глазами. Это был ребёнок. В гробу лежал серо-коричневый трупик девочки в колпаке. Пока Жан и Марсель бережно прятали добычу в конопляный мешок, я расхаживал от ямы до гробика и обратно. От могилы исходил странный магнетизм сродни обнажённому увечью. Помню, как Матильда утирала мне пот со лба подолом своей белой юбки. Я переваривал потрясение. При таком климате тела разлагаются очень быстро. Бедняжка не провела под землёй и месяца. Жан водрузил коробку с покойницей на голову и стал спускаться с погоста. Следом двинулись остальные. Последним шёл я, любуясь ритмичным покачиванием бедёр чернокожей потаскушки.

Никто не удивился, когда мы выгружали гроб перед баром «Орёл». На бетонном парапете, как обычно, кто-то сидел, но реплики завсегдатаев заглушала громкая музыка. Вытащив ящик из кузова, Жан понёс его в алтарную. Марсель заказал лёгкую выпивку. Я купил две бутылки рома, которым поделился с ним. Отъезжая, я слышал, как орудует лопатой неутомимый Жан, зарывая гробик во дворе святилища, где ему предстоит пролежать до моего возвращения.

Так, по мнению Марселя, в нашем распоряжении оказался важнейший ингредиент эликсира живых мертвецов.

Я нёсся на юг. Фары авто врезались в гаитянскую ночь, которая была уже на исходе. Рассвет взбирался по отвесным уступам со стороны моря, мощно прорываясь через сияющее покрывало облаков. Потоки солнечного света мириадами осколков отражались в зеркалах горных склонов. Невольно я отвернул к морю – девственная чистота побережья вызывала неодолимое желание искупаться. Оставив одежду на пляже вблизи рыбачьего посёлка, я окунулся в ледяную воду. На заре ожили мерцающие образы коралловых рифов, дремавшие в темени ночи. Темнокожие силуэты каких-то людей, похожих на пиратов, встречали рассвет утренней песней. Холод был мне приятен. И тут я ощутил на щеке дуновение тёплого дыхания – дул лёгкий ветерок с берега – и вспомнил слова незнакомца в отеле: «Гаити откроет вам единство добра и зла. Мы их не смешиваем, но и не разделяем».

Через три дня Марсель провёл меня и Рашель по разбитому тракту, мимо мазанки с одинокой старухой к руслу ручья, поросшему кактусами и кустарниками. С нами снова был Жан и ещё один ассистент. Они несли жаровню, полотняный мешок и ступу с пестиком. В руке у Марселя был виниловый портфель с треснувшим швом. Мы остановились у каморки под мясистым каучуком, чей уродливый вид целиком отвечал ландшафту этих пустошей. Расположившись под скрюченной кроной дерева-калеки, Марсель достал из портфеля аксессуары. Положив на эмалированное блюдо осколок громового камня[80], он покрыл его поверхность магической мазью. Для вудуиста такие камни священны, ибо их высекают Собо или Шанго – духи грома и молнии, чей удар низвергает обломок горной породы на дно ущелья, где ему суждено пролежать ровно год и один день, прежде, чем его коснётся хунган.

Несмотря на сакральное происхождение, громовые камни отнюдь не редкость на Гаити. Туристам их выдают за обухи реликтовых томагавков племени араваков.

Марсель поднёс к блюду спичку, и настойка тут же воспламенилась. Погрузив руку в огонь, он передал нам его частицу, резкими движениями втирая его в суставы рук. Кожа его рук была сбрызнута спиртом, который горел неподдельным пламенем. Затем он замотал наши лица шёлковой тканью, чтобы мы не вдохнули ядовитую пыль. Для полной безопасности он обработал открытые части тела ароматной и маслянистой эмульсией.

Ранее утром я видел, как Жан, запустив свои толстые пальцы в гробик, прошёлся ими по трупику, зажав пятернёю в тиски его череп, который треснул, распространяя отвратительную вонь. Потревоженные останки были с трепетом выложены им в отдельную посудину. Теперь так же заботливо обильно смазанной рукою Жан выкладывал их на землю возле жаровни. В мешке находились и другие ингредиенты – две дохлые ящерки синего цвета, судя по искристой коже, с ними расправились совсем недавно, остов довольно крупной жабы, которую я уже видел на бельевой верёвке. Судя по размерам, это могла быть Bufo Marinus – абориген американских тропиков, распространённый и бесспорно ядовитый. Жабью лапу обвивали съёженные останки того, что Жан величал морским змеем, скорее всего это был червь-полихета. Жабу и червя явно готовили особым способом. За сутки до умерщвления обе жертвы были заперты в один контейнер. Жан утверждал, что обозлённая жаба вырабатывает более сильный яд. Он был прав, на загривке у этой породы находятся мощные железы, выделяющие два десятка веществ, чей объем возрастает, когда она напугана или раздражена.