Змеиное яйцо - [4]
Мануэла (прерывая). Черт побери, мне же надо переодеться к финалу! Поможешь мне?
Мануэла сбрасывает с себя шаль, джемпер, халат и чулки; снимает с крючка и натягивает на себя нечто отдаленно напоминающее купальный костюм. Абель помогает ей справиться с пуговицами и поясом, украшенным темно-желтым бантом.
Абель. Я не знал, что ты выступаешь на сцене. Мануэла. Да я и не выступала. Но как-то раз одна из девушек свалилась с гриппом, и я вызвалась заменить ее. Хозяину кабаре показалось, что это неплохая идея, и вот теперь я певица и зарабатываю тридцать пять миллионов в день. На это не проживешь, но все-таки лучше, чем ничего.
Абель. А с мужчинами ты тоже…
Мануэла (поспешно). Слушай, ты не зайдешь за мной вечером? Поужинаем где-нибудь вместе? Деньги Макса пусть побудут пока у тебя. Тут их спрятать негде.
Она целует его в щеку и выбегает. Абель так и остается стоять посреди комнаты. До него доносится четкий ритм музыкального финала и стук каблучков танцовщиц, отбивающих на деревянном полу: «Berlin, Berlin, Berlinerin. Berlin, Berlin mit leichtem Sinn».[2]
Открывая дверь, он видит человека, застывшего в полутьме коридора. Это худощавый мужчина со впалыми желтоватыми щеками и редкими седеющими волосами над высоким лбом. Глаза его за толстыми стеклами очков ясны и невозмутимы. Слегка прислонившись к деревянной обшивке, он смотрит на освещенную сцену. Мужчина поворачивается к Абелю и учтиво улыбается.
Ханс. Забавно выглядит все это со стороны, не так ли? (Пауза.) Мне кажется, мы знакомы. Не встречались ли мы много лет назад? Может быть, вместе выкурили нашу первую сигарету?
Абель отрицательно качает головой.
Нет? Ну а если я напомню: Амальфи, летний сезон двадцать шесть лет назад? Дома наших родителей стояли рядом. У вас была старшая сестра, одну минутку… Ребекка! Не так ли?
Абель (качая головой). Будьте добры, позвольте мне пройти. Я спешу.
Ханс (улыбаясь). Ну разумеется. (Пауза.) Абель Розенберг.
У двери Абель оборачивается и качает головой, но понимает, что уличен, и краснеет. Поэтому он чопорно кланяется и ретируется через узкий, заставленный запасный выход.
5
На улице темно и еще холоднее, чем днем. Туман перешел в моросящий дождь со снегом, и опустевшие тротуары мрачно поблескивают в тусклом свете уличных фонарей. Абель идет быстро, чтобы не замерзнуть. Он намерен свернуть в боковую улицу, но дорогу ему преграждает группка людей, столпившихся на тротуаре. В глаза ему бросаются пятеро молодых парней в форме «нового фатерлянда». Вокруг них несколько растерянных прохожих; поодаль, спиной к толпе, замерли двое полицейских.
Абель подходит ближе. Теперь он видит, что с одним из парней в форме о чем-то ожесточенно спорит высокий мужчина в черном пальто, шляпе и очках в золотой оправе. Хорошо одетая пожилая женщина – возможно, мать говорящего – тщетно дергает его за рукав, пытаясь остановить. Человек говорит очень громко и быстро, и Абелю никак не удается уловить, о чем идет речь. Внезапно один из парней с размаху бьет говорящего по лицу, сбивая очки и шляпу. Слышится дребезжание ведра о камни мостовой; женщине насильно всовывают в руки тряпку, мужчине – щетку.
Опустившись на колени, под надзором пяти юнцов они начинают драить тротуар.
Кто-то из парней, подцепив палкой, достает из сточной канавы собачьи колбаски. Он что-то говорит стоящему на коленях человеку; тот медленно наклоняется вперед. На миг кажется, что он вот-вот коснется экскрементов губами; затем он качает головой и что-то кричит вслед начавшим удаляться полицейским.
Как по сигналу, начинается избиение. Зрители исчезают, словно сдутые ветром; спешит удалиться и Абель.
Его еще долго преследуют крики женщины и глухой стук дубинок по скорчившимся телам.
В поле его зрения попадает спрятавшийся в полуподвале бар. Абель вваливается внутрь и несколько мгновений ошарашенно смотрит перед собой, оказавшись в почти пустой комнате. Наконец, вспомнив о конверте с деньгами Макса, выдергивает из пачки долларовую кредитку и кладет ее на стойку.
6
В старомодном бюргерском особняке на Гёльдерлинштрассе Мануэла снимает большую комнату, до такой степени загроможденную мебелью и атрибутами быта рубежа веков, что, несмотря на размеры, кажется тесной. Абель развалился в покрытом чехлом кресле. Он вдребезги пьян.
Мануэла. Не стоит тебе возвращаться сегодня в твои меблирашки. Можешь переночевать у меня. Привстань, я сниму с тебя пальто. Сейчас приготовлю чай – настоящий чай, крепкий, горячий. Тебе полегчает.
Мануэла поднимает Абеля с кресла, стаскивает с него пальто; оно падает на пол. Обхватив ее за талию, он кладет голову ей на плечо. Едва удерживая Абеля, Мануэла ободряюще похлопывает его по спине. Все его тело сотрясают страшные, без единой слезы рыдания.
7
В ту же ночь – в ночь на понедельник, 5 ноября – на берегу реки в районе Трептова обнаружен и доставлен в Институт судебной медицины при главном полицейском управлении на Александерплац труп женщины. Ее половые органы обезображены рваными ранами, нанесенными посредством какого-то острого орудия (возможно, разбитой бутылки); на теле и другие следы насилия. У жертвы сломано два ребра; лицо, однако, не тронуто – округлое, детское, несколько изможденное, без следов косметики, с высоким лбом и длинными, зачесанными вверх волосами. Предварительная экспертиза показала, что женщину утопили на мелководье. На ней тяжелая меховая шуба, надетая прямо на голое тело. Каких-либо документов, удостоверяющих личность убитой, не обнаружено – только обручальное кольцо, на котором выгравировано: «Макс, июль 1923».
«Все мои работы на самом деле основаны на впечатлениях детства», – признавался знаменитый шведский режиссер Ингмар Бергман. Обладатель трех «Оскаров», призов Венецианского, Каннского и Берлинского кинофестивалей, – он через творчество изживал «демонов» своего детства – ревность и подозрительность, страх и тоску родительского дома, полного подавленных желаний. Театр и кино подарили возможность перевоплощения, быстрой смены масок, ухода в магический мир фантазии: может ли такая игра излечить художника? «Шепоты и крики моей жизни», в оригинале – «Латерна Магика» – это откровенное автобиографическое эссе, в котором воспоминания о почти шестидесяти годах активного творчества в кино и театре переплетены с рассуждениями о природе человеческих отношений, искусства и веры; это закулисье страстей и поисков, сомнений, разочарований, любви и предательства.
История распада семьи пианистки Шарлотты и двух её дочерей, Евы и Хелен.Шарлота, всемирно известная пианистка, только что потеряла Леонарда – человека, с которым жила многие годы. Потрясенная его смертью и оставшаяся в одиночестве, она принимает приглашение своей дочери Евы и приехать к ней в Норвегию погостить в загородном доме. Там ее ждет неприятный сюрприз: кроме Евы, в доме находится и вторая дочь – Хелен, которую Шарлотта некогда поместила в клинику для душевнобольных. Напряженность между Шарлоттой и Евой возрастает, пока однажды ночью они не решаются высказать друг другу все, что накопилось за долгие годы.
"Я просто радарное устройство, которое регистрирует предметы и явления и возвращает эти предметы и явления в отраженной форме вперемешку с воспоминаниями, снами и фантазиями, — сказал в одном из немногочисленных интервью знаменитый шведский театральный и кинорежиссер Ингмар Бергман. — Я не позволяю насильно тянуть себя в ту или иную сторону. Мои основные воззрения заключаются в том, чтобы вообще не иметь никаких воззрений".В этих словах есть доля лукавства: фильмы Бергмана — исследование той или иной стороны человеческого сообщества, идеологической доктрины, отношений между людьми.
Воспроизводится по изданию: Бергман о Бергмане. Ингмар Бергман о театре и кино. М.: Радуга, 1985.После неожиданной смерти отца десятилетнего Александра и его сестры Фанни их мать выходит замуж за пастора. Из суматошного, светлого мира открытых чувств дети попадают в фарисейский, душный мир схоластически понятых религиозных догматов…История семьи Экдаль, увиденная глазами двух детей — сестры и брата Фанни и Александра. Пока семья едина и неразлучна, дети счастливы и без страха могут предаваться чудесным мечтам.
И каких только чудес не бывает в летнюю ночь, когда два влюбленных, но стеснительных существа оказываются в старинном замке. Да еще и в смежных комнатах! Да и может ли быть иначе, когда сам Ангел-Хранитель сметает все преграды на их пути…
Должен признаться, я верен до конца только одному – фильму, над которым работаю. Что будет (или не будет) потом, для меня не важно и не вызывает ни преувеличенных надежд, ни тревоги. Такая установка добавляет мне сил и уверенности сейчас, в данный момент, ведь я понимаю относительность всех гарантий и потому бесконечно больше ценю мою целостность художника. Следовательно, я считаю: каждый мой фильм – последний.