Змеи и лестницы - [92]

– Думаю, психоаналитик мне не понадобится. Справлюсь своими силами.

– Ну, тебе виднее.

Позже Миша пыталась сконструировать альтернативную историю – ту, в которой Айди навсегда остался в «Пальменгартене» их отрочества и в жизни не переступал порог полицейского управления. Утонул ли он в Кильской бухте или благополучно переселился в Гонконг, чтобы тискать хорошеньких блондинок, – принципиального значения не имеет.

Итак, Айди нет. Это никак не влияет на негодяя Готфрида Шолля и на Гвидо Россетти, чье негодяйство до сих пор остается под вопросом. Готфрид все так же творил бы свои отвратительные делишки, а Гвидо двигался бы навстречу смерти в своем пижонском «Шевроле-Корветте». Ничто не могло бы помешать этому. Ничто не могло помешать тому, что пауки в банке сжирают друг друга. Айди нет – и большой человек NN продолжает спать спокойно. Впрочем, он спокойно спит и сейчас, никаких доказательств его причастности к преступлениям собрать не удалось. Вне зависимости от наличия или отсутствия Айди, Миша – в положенное ей время – замрет перед стеной с фотографиями в квартире Россетти, чтобы понять: что-то в них не так. Это отсутствие совершенно не сказывается на присутствии старой фрау Дурстхофф и юного фотографа Отто. Благодаря им всплывает фотография с сиквелом Ханне-Лори и Россетти. Айди же остается неузнанным – ведь Миша понятия не имеет, в кого превратился семнадцатилетний юноша (именно столько было Ящерице, когда они потеряли друг друга из виду). Он – всего лишь часть пейзажа, окружающего стрелка и неизвестную девушку с бокалом.

В альтернативной истории Миша предстает такой, какой она есть и какой могла бы оставаться до конца, не случись ее глупейшего, преступного романа с Айди. А именно – честным полицейским, не способным на должностное преступление. Не разглашающим тайны следствия даже самым близким людям. Айди, никто иной, виноват в том, что она больше не считает себя этим честным полицейским.

По-хорошему, ей надо подавать в отставку.

Но перспектива остаться без любимого дела ужасает ее. Пройдет немного времени, и она снова станет сама собой – нужно только дождаться. Вот только Айди Миша не дождется никогда, он покинул ее, использовал и бросил. Предал, как в ранней юности. Но винить в этом, кроме самой себя, некого.

Днем, на людях, Миша еще справляется с собой, но стоит ей остаться в одиночестве, как тут же наваливается тоска. И осознание того, что она совершила роковую ошибку. Любовь к Вернеру Лоденбаху была ошибкой, ведь неизвестно, какие цели он преследовал, ложась с Мишей в постель. Она все еще гонит от себя мысль, что они были преступными. В самом прямом смысле слова, без романтических сантиментов. Если допустить эту мысль – одной отставкой не обойдешься. Пуля в голову – и есть наказание. И есть искупление.

Долгий год после Гонконга Миша была близка к самоубийству – целый долгий год. Ей снились кошмары, где фигурировали маленькие жертвы преступлений Готфрида Шолля, и сам Шолль тоже присутствовал, и мертвый Гвидо Россетти. Но самым частым кошмаром, посещающим ее по ночам, была игра в «Змеи и лестницы». В ней Миша оказывалась фишкой, путешествующей по игровым клеткам, без всякой надежды добраться до финиша. Иногда змеи выступали в своей привычной ипостаси холодных рептилий, они обвивали ее тело, а лестницы… Вместо того, чтобы поднимать ее ввысь, они разламывались, ступеньки уходили из-под ног. И Миша летела в бездну, и только в самый последний момент просыпалась в холодном поту.

Вернер Лоденбах не приснился ей ни разу.

Она не предпринимала никаких попыток отследить его передвижения по миру, она не знала даже, вернулся ли он во Франкфурт, или остался в Гонконге, или направился еще куда-нибудь. Его имя больше не всплывало в деле Шолля, хотя Миша честно передала список всех допрошенных свидетелей новой команде. А сама сосредоточилась на совсем других делах – гораздо менее резонансных. Прежнего рвения не было – она как будто выгорела изнутри. Внутреннюю пустоту нужно было чем-то заполнять, тогда-то в голову Мише и пришла мысль изучать русский.

Это не было связано с русской любовницей Айди. Даже если она преуспеет в языке, то не станет ни русской, ни тем более красивой, – как девушка по имени Кати. Но сложность этого языка притягивала Мишу, он требовал дисциплины и изнурительной самоотдачи. И то, и другое были едва ли не определяющими качествами полицейского комиссара Нойманн, так что дела с самого начала пошли хорошо. Свою роль сыграли и ее феноменальная память, и русское имя.

– Зачем вам это, шеф? – изумлялся Томас. – Хотите перебраться в Россию? Эта страна не приспособлена для жизни.

– Откуда тебе знать, Томас?

– Троюродный брат моего приятеля… Он ездил туда в прошлом году и с трудом выбрался из снежных завалов.

– Мне кажется, ты преувеличиваешь опасность.

– Нисколько, шеф. Он сутки не мог вылететь, потому что разыгралась страшная метель. И крылья самолета обледенели, их пришлось оббивать специальными железными штуками. Забыл, как они называются…

– Багры? – высказала предположение Миша.

– Может быть. Багры или крючья. Наверное, у каждого русского есть багор.