Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - [26]

Но голос совести звучал неубедительно. «Серьезность» бренчала весело, как пустая консервная банка. Нет, я не мог отнестись серьезно к этой мистификации. Я был теперь человеком свободным, а какое отношение имеет свобода к обществу? Я был свободным, я мог сделать все, что мне вздумается… покончить с собой, например… нет, это нелепость… я… я должен был совершить что-нибудь действительно серьезное, серьезное и прекрасное: преклониться перед жизнью. И я снова повторял про себя: «Да, ты прекрасна. Жизнь… ты знаешь об этом? Теперь я буду поклоняться всему прекрасному на Земле: деревьям, домам, небу… всему, что есть — ты… и потом, скажи мне: разве я не умница? Знаешь ли ты еще кого-нибудь, как я?»

И тут я уснул.

Первым наутро вошел в магазин дон Гаэтано. Все оставалось на своих местах. Запах сырости и ржавчины плавал в воздухе, солнечный зайчик спал на кожаном переплете.

Я прошел на кухню. Влажный потухший уголь лежал в лужице воды, которую разбрызгал, моя посуду, Богохул.

Это был мой последний день «в подземелье».

Глава третья ЗЛАЯ ИГРУШКА

ымыв посуду, заперев дверь и открыв ставни, я лег на кровать, укрывшись одеялом — было холодно.

Красноватые косые лучи заката падали на кирпич изгороди.

Мама шила в соседней комнате, сестра готовилась к занятиям. Решив почитать, я оглядел книги, лежавшие на стуле у изголовья. Это были: «Мать-девственница» Луиса де Валя, «Электротехника» Байи и «Антихрист» Ницше. «Мать-девственница», которую дала мне на время соседка-гладильщица, была в четырех томах, по тысяче восемьсот страниц в каждом.

Устроившись поудобнее, я бросил неприязненный взгляд на «Мать-девственницу». Нет, сегодня я был явно не в настроении продираться сквозь эти дебри и, решительно вытащив из стопки «Электротехнику», принялся изучать теорию вращающегося магнитного поля.

Я читал медленно, смакуя каждое слово. Углубляясь в сложное объяснение феномена многофазных токов, я думал: «Уметь находить красоту во всем — вот признак универсального интеллекта».

И имена Ферранти[22] и Сименса — Хальске[23] музыкой звучали в моих ушах.

«Когда-нибудь, — думал я, — выступая на каком-нибудь техническом конгрессе, я начну свою речь так: „Господа!.. Электромагнитные токи солнца могут быть использованы и сконденсированы“. Черт побери, все наоборот: сначала сконденсированы, затем использованы. А как можно сконденсировать электромагнитные токи солнца?»

По газетам я знал, что Тесла[24], этот маг электротехники, уже выдвинул идею аккумулятора солнечных лучей.

За этими размышлениями я не заметил, как наступили сумерки, и вдруг услышал за стеной голос сеньоры Ребекки Найдат, приятельницы матери:

— Добрый вечер! Как поживаете, фрау Дродман? Как поживает моя деточка?

Оторвавшись от книги, я прислушался.

В маленьком теле сеньоры Найдат обитала такая же маленькая и жалкая душа. Передвигалась она с неуклюжестью тюленя, но взор у нее был орлиный… Я ненавидел ее за несколько гадостей, которые она мне сделала.

— А Сильвио дома? Мне надо с ним поговорить.

В мгновение ока она очутилась в моей комнате.

— Добрый вечер! Как поживаете, фрау? Что новенького?

— Ты знаешь механику?

— Конечно… Разве мама не показывала вам письмо от Рикальдони?

Действительно, Рикальдони как-то прислал мне письмо, в котором приветствовал кое-какие мои досужие и нелепые фантазии на технические темы.

— Да, видела. Посмотри, — проговорила сеньора Ребекка, подсовывая мне газету и тыча грязным ногтем в какую-то заметку. — Муж сказал, чтобы я тебе показала. Прочитай.

Она подбоченилась, выставила грудь. С черной шляпки свисали поникшие перья. Своими темными глазами она не без иронии вглядывалась в выражение моего лица, время от времени почесывая крючковатый нос.

Заметка гласила:

«Требуются ученики-авиамеханики. Обращаться в Военно-авиационное училище, Паломар-де-Касерос».

— Да, да, сядешь на электричку до Ла-Патерналь, спросишь у кондуктора, где сойти, сойдешь в Ла-Патерналь, сядешь на восемьдесят восьмой и будешь там.

— Да, Сильвио, лучше поезжай сейчас, — сказала мама, обнадеженно улыбаясь. — Надень синий галстук. Я зашила и погладила.

Одним прыжком я очутился в своей комнате и, одеваясь, слышал, как еврейка жалостливым голосом рассказывала об очередной семейной сцене.

— Вы не представляете, фрау Дродман! Он пришел пьяный, совсем пьяный. Максимито поехал в Кильмес насчет работы. Я выхожу с кухни, а он тычет кулак мне в лицо и говорит: «Подавай еду, живо… А где твои чертов сын, почему он не вышел на работу?» Разве это жизнь, фрау, разве это жизнь?.. Я быстренько иду на кухню, включаю газ, а сама думаю, что будет, если сейчас вернется Максимито, и вся дрожу. Боже мой, фрау! Я быстренько несу ему печенку с яичницей на сливочном масле. Он же не ест на растительном. И тут — вы бы видели фрау — он делает вот такие глаза, морщит нос и говорит: «Убери эту тухлятину». А яички были свеженькие. Разве это жизнь, фрау, разве это жизнь?.. И яички, и масло — все летит на кровать. Я бегу к дверям, а он встает и начинает колотить тарелки. Разве это жизнь? И даже — помните, фрау, — ту красивую супницу, он не пожалел даже красивую супницу. Мне стало страшно, а он — бум, бум! — вот так, стал бить себя в грудь… Это же просто ужас, фрау, что он кричал: «Свинья, я хочу умыть свои руки твоей кровью!»