Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - [13]
— Сыграем козырного?
— Отстань.
— Опять дождь.
— Тем лучше, — сказал Энрике. — Монпарнас и Тенардье любили такую погоду. Тенардье говорил: «Все дело в Жан Жаке Руссо». Славная феня, да и вообще, жук он был, этот Тенардье.
— Еще капает?
Я снова отвернулся к окну. Дождь падал косо; ветер гулял по бульвару, раскачивая мутную водяную завесу.
Я глядел на зелень, облитую серебряным светом фонарей, и мне представлялась другая, тоже летняя ночь и парки, в которых ликовала шумная чернь и красные ракеты вспыхивали в небе. Безотчетная тоска сжала сердце.
Эту злосчастную последнюю ночь я помню очень хорошо.
Оркестр заиграл мелодию, которая на доске значилась под названием «Kiss-me!»[7].
В дешевой обстановке кафе музыка звучала трагично и словно издалека. Это было похоже на пение бедняков эмигрантов в трюме корабля, озаренного закатным солнцем, тонущим в зеленых океанских хлябях.
Мне запомнилось лицо скрипача, его сократовский череп и блестящая лысина. Он был в темных очках, но усталый взгляд скрытых стеклами глаз угадывался по тому, с каким напряжением склонялся он над нотами.
Лусьо спросил:
— Как у тебя с Элеонорой?
— Порвали. Говорит, что больше не хочет со мной гулять.
— Почему?
— Потому.
Образ Элеоноры, высвеченный томлением скрипок, предстал передо мной с беспощадной яркостью. Голос моей души взывал к нему, безмятежному, милому. Какой болью пронизала меня ее далекая улыбка, и я звал ее неслышными проникновенными словами, упиваясь горечью более сладкой, чем само сладострастие: «Ах, если бы эта музыка могла сказать тебе, как я люблю… растрогать своим плачем… тогда, наверное… но ведь и она любила меня… ведь ты любила меня, Элеонора?»
— Дождь кончился… Пошли.
— Идем.
Энрике бросил на стол какую-то мелочь.
— Револьвер с собой? — спросил он меня.
— Да.
— Не подведет?
— Я вчера стрелял. Пробивает две дюймовых доски.
— Если дело выгорит, покупаю браунинг, — продолжал Ирсубета. — А сегодня прихватил на всякий случай кастет.
— С шипами?
— Ну! Еще с какими.
Навстречу нам через сквер шел полицейский.
— А учитель географии, ребята, просто зверем на меня смотрит! — воскликнул Лусьо достаточно громко для того, чтобы его услышал блюститель порядка.
Мы пересекли площадь и очутились перед стеной школьного сада. Снова стало накрапывать.
Под пышными платанами, окружавшими здание, царила непроглядная темь. Дождь наигрывал в листве свою ни на что не похожую мелодию.
За ощерившейся решеткой высилось сумрачное здание школы.
Мы шли медленно, вглядываясь в темноту; потом я молча вскарабкался по прутьям, оттолкнулся от верха решетки и спрыгнул во двор. Приземлившись, я замер, не вставая с корточек, пристально глядя перед собой и ощущая кончиками пальцев влажный камень плит.
— Никого, — прошептал спрыгнувший вслед за мной Энрике.
— Похоже. А где Лусьо?
С улицы донеслось размеренное цоканье подков; проскакала еще лошадь, и все стихло.
Голова Лусьо показалась над прутьями решетки. Он перекинул ногу через верх и прыгнул, приземлившись с такой легкостью, что каменные плиты не отозвались ни единым звуком.
— Кто проехал?
— Патруль. Я сделал вид, что жду трама.
— Надевайте перчатки.
— Верно, из-за этих фараонов я и забыл.
— Ладно. Куда идти? Здесь темно, как…
— Сюда…
Лусьо взял на себя роль проводника, я вытащил револьвер, и мы направились к галерее второго этажа.
Впереди смутно виднелся ряд колонн.
И вдруг чувство невыразимого превосходства над ближними овладело мной настолько, что, крепко, по-дружески сжав локоть Энрике, я шепнул ему:
— Пойдем скорее, — и, забыв о всякой осторожности, зашагал размашисто, громко стуча каблуками.
Многократное эхо разнесло по двору звук шагов.
Уверенность в абсолютной безнаказанности сообщилась и моим товарищам, и мы все вместе расхохотались так громко, что с улицы на нас трижды тявкнул какой-то бездомный пес.
Надавав пощечин пристыженной опасности, мы бросали ей вызов под ликующие звуки фанфар и лихую дробь барабана; нам хотелось поднять на ноги всех, чтобы все видели, каким величием полнится душа грешника, с улыбкой попирающего закон.
Шагавший впереди Лусьо остановился:
— Предлагаю ограбить послезавтра Национальный банк.
— Ты, Сильвио, вскроешь сейфы своим аппаратом.
— Бонно, наверное, рукоплещет нам в аду, — сказал Энрике.
— Да здравствуют Лакомб и Вале! — воскликнул я.
— Эврика! — закричал Лусьо.
— Что с тобой?
— Придумал… Я же говорил!.. Мне надо поставить памятник… Придумал!.. Ну-ка, догадайтесь!..
Мы окружили его.
— Помните? Помнишь, Энрике, ювелирный магазин рядом с кино «Электра»?.. Серьезно, слушай, я не шучу. Туалет в кино без крыши… я точно помню; оттуда перелезаем на крышу магазина. Берем билеты на вечер и смываемся до конца сеанса. Через замочную скважину вдуваем клизмой хлороформ.
— Верно. Слушай, Лусьо, это будет знаменитое ограбление. И кто подумает, что какие-то мальчишки… Этим надо заняться.
Я закурил, и огонек спички осветил мраморную лестницу.
Мы бросились наверх.
На площадке Лусьо зажег фонарик, высветивший узкий замкнутый прямоугольник, от которого ответвлялся темный коридор. К дверному косяку была прибита эмалированная табличка с надписью: «Библиотека».
Мы подошли ближе. Дверь была старая, и высокие зеленые створки не доходили до пола примерно на дюйм.
«23 рассказа» — это срез творчества Дмитрия Витера, результирующий сборник за десять лет с лучшими его рассказами. Внутри, под этой обложкой, живут люди и роботы, артисты и животные, дети и фанатики. Магия автора ведет нас в чудесные, порой опасные, иногда даже смертельно опасные, нереальные — но в то же время близкие нам миры.Откройте книгу. Попробуйте на вкус двадцать три мира Дмитрия Витера — ведь среди них есть блюда, достойные самых привередливых гурманов!
Рассказ о людях, живших в Китае во времена культурной революции, и об их детях, среди которых оказались и студенты, вышедшие в 1989 году с протестами на площадь Тяньаньмэнь. В центре повествования две молодые женщины Мари Цзян и Ай Мин. Мари уже много лет живет в Ванкувере и пытается воссоздать историю семьи. Вместе с ней читатель узнает, что выпало на долю ее отца, талантливого пианиста Цзян Кая, отца Ай Мин Воробушка и юной скрипачки Чжу Ли, и как их судьбы отразились на жизни следующего поколения.
Генерал-лейтенант Александр Александрович Боровский зачитал приказ командующего Добровольческой армии генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который гласил, что прапорщик де Боде украл петуха, то есть совершил акт мародёрства, прапорщика отдать под суд, суду разобраться с данным делом и сурово наказать виновного, о выполнении — доложить.