Злая фортуна - [46]

На первом этаже мотаются в разные стороны и курят в тамбуре, засыпанном окурками, как подсолнухами. Лютый мороз не позволяет разбрестись и держит их в вокзале, как карасей в сети. На втором этаже лежат и спят на газетах. Вокзальное тепло и вонь испарений делают духоту невыносимой. Пустые бутылки катаются под ногами. На полу разбросаны журналы. Пьяная уборщица, не успевающая собирать бутылки, воюет с маленькой собачкой, забежавшей на второй этаж. Бабка гонит ее вниз по лестнице за то, что она напакостила в уголке. Собачка визжит от страха как резаная, оглушает здание громким воплем и не умолкает до тех пор, пока не выводит из себя равнодушное начальство в ондатровых шапках. Они стоят, как барсуки, и мирно переговариваются, не замечая времени. Их подвезли на машинах и опять увезут в случае, если им не удастся улететь. Они просят бабку прекратить гонение на собачку, а то у них лопнут ушные перепонки.

Когда опасность миновала, собачка весело заиграла, увязываясь за ногами прохожих.

Под лестницей сидит владимирский мужик в сапогах, смазанных мазутом. Сапоги похожи на пасть акулы. Он не снимает их много дней. Там, должно быть, уже завелись змеи. В старом изношенном пальто, пригодном лишь для того, чтобы стелить его в шалаш, с длинной собачьей мордой и хитрыми глазами, он живо наблюдает за всеми и деловито курит, чувствует себя хорошо.

Молодой студент в очках, одетый не по погоде, не защищенный от здешних морозов, пробирается среди полушубков и садится рядом с мужиком, воспользовавшись свободным местом. Посмотрев на мужика, он проникся сочувствием к нему и любопытством:

— Сколько уже сидишь здесь?

— Три ночи не сплю, — отвечает мужик бодро. — Вот сижу и наблюдаю, каких только происшествий не случается здесь! Вчера машина забрала трезвых, а пьяные все остались!

— А что ж ты здесь делаешь три ночи?

— Прилетел, а меня не встретили. Теперь не знаю, куда идти. В гостиницу не пускают, вот так и сижу здесь. Скоро двинусь на Мегион.

— Да, в гостиницу у нас нигде не пускают, легче было в средневековье: там не только пускали, но и лошадям задавали корм… Наши гостиницы предоставлены для спортсменов и делегатов, — философски заметил студент, — а здесь, по всему Северу, они ведомственные…

Он грызет губы, думает, как помочь мужику, и дает ему совет:

— Иди в исполком и требуй, чтобы позвонили в гостиницу. Пустят и еще ковры расстелют! Где это было видано, чтобы не пускали в гостиницу? Мы живем в цивилизованном мире… Это неслыханный позор! Кстати, я живу в номере на троих один — две койки свободные! И вообще весь этаж свободен — если пройтись по номерам, то они все закрыты на ключ. Чалдонки сделают уборку и никого не пускают, чтобы грязь не носили. Исполком обязан помочь тебе. Им самим должно быть стыдно, у них единственный выход — это притвориться, что они об этом не знают!

Мужик саркастически расхохотался и долго дергался от смеха:

— Исполко-о-ом, скажешь тоже! Нет, в исполком я не пойду…

— А что ж ты собираешься делать?

— Еще посижу одну ночку

Старое наказание

Однажды в консерваторию пригнали солдат. Концерт долго не начинался. Солдаты стали бороться. Разводной побежал за пивом и бросил их без присмотра. Хрустальные старухи в париках, изъеденных молью, и полковники с завязанными зубами и в калошах — эти штатные посетители консерватории, смотрели на них как на вандалов и боялись, что они побьют бюсты Бетховена и Рахманинова. Живут они недалеко от консерватории. Летом копают огород на даче, а зимой ходят в консерваторию, чтобы абонемент не пропадал. Среди них замешался Либхабер, как здоровый среди сумасшедших. Он не может сказать, за что любит музыку, скорей всего за то, что живет ближе всех к консерватории. Из него вышел бы чинный переписчик, он верит всем одинаково: и Моцарту, и Хандошкину.

Прозвеневший звонок возвестил о начале концерта. Разгоряченные солдаты притихли и поправили ремни на тазовых костях. Московские обыватели стали заполнять зал и рассаживаться по местам, шепотом заимствуя печатную программку. Так в былые времена император Александр наказывал провинившихся солдат, заставляя их слушать «Руслана». Наказание вряд ли состоялось бы, если б не баня, закрытая на ремонт, у которой они высадились как десант.

Погасли огни, и концерт начался. Музыканты взмахнули смычками, и полились сладкие звуки. Дирижер, похожий на фальшивого льва, метался перед оркестром и рвал на себе воображаемую гриву. Музыка нисколько не страдала от этого, точный механизм ее не мог вывести из строя ни паршивый лев, ни беззубый тигр, ни сын Чтожтаковича. Исполняли симфонию Моцарта. Ворчали фаготы. Легкое дыхание флейт напоминало волнение груди юной гимназистки, несущейся по коридору в облаке пыли, освещенной солнцем, прямо в объятия начальницы.

Солдаты оторопели и уставились на сцену, как эскимосы, которым привезли кино. Гигантская люстра дремала впотьмах и тускло мерцала кристаллами льда. Вскоре солдатам сделалось скучно, и они начали покашливать. От нечего делать самый узколобый принялся выжигать увеличительным стеклом на плюшевой спинке кресла имя «девушки»…

Рядом расположилась пара с лишайными головами и играла в карманные шахматы. Игра у них не клеилась. Фигурки нужно была брать пинцетом. Пытаясь ухватить толстыми пальцами микроскопическое изваяние королевы, они заезжали на соседние клетки, и приходилось начинать все сначала. Эти шахматы они купили в бане, где среди мочалок, зажигалок и политани продавались шахматы величиной с табакерку. Резьба по слоновой кости у нас в почете и считается национальным промыслом самоедов, поставляющих нам поделки для подарков.