Злая фортуна - [45]

Однажды к ним в улей залетел чужак и встретил там друга детства, с которым вместе учились. Он задержался у них и не мог нарадоваться, глядя на желанного соратника. Этого товарища когда-то открыл художник Куприн, приехавший из Москвы, обнаружил у него талант к рисованию и помог устроиться в художественную школу. Теперь все это растворилось: нет покровителя, из караима не вышло никакого художника. Родившийся рабом никогда не станет господином. От бывшего жизнерадостного мальчика Феликса ничего не осталось. Он предстал перед другом Мишкой седым, беззубым и раздавленным жизнью. Но живость ума сохранилась прежняя, и Мишке было хорошо с ним.

Нефертити жила в одном доме с матерью Феликса и приходилась ему теткой. Феликс каждое лето приезжал к матери на побывку. Но вот срок кончился, Феликс уехал к себе домой в Херсон, где возглавлял парфюмерную фабричку, все доходы которой держались на ворвани, добавляемой в духи. Мишке сделалось невыносимо пусто без Феликса, тоска по нему изглодала его душу настолько, что он впал в депрессию.

Ему надоело одно и то же: ходить на море, задыхаться от жары и смотреть на безобразных коров, приехавших сюда за загаром. Он взял и лихо напился. Было так жарко, что он был близок к помешательству: по радио он услышал, что в Америке от жары люди кончают самоубийством. Коньяк попался крепкий, как огонь. Быстро выпив всю бутылку, Мишка одурел и занемог. Его понесло куда-то на гору. Он медленно поднимался по камням, устал и сел передохнуть на порог, высеченный из цельной глыбы, как вдруг перед ним выросла девочка-идиотка с перепонками между пальцев и неполным разрезом глаз, слипшихся от гноя. Этот уродец не отходил от дома и держался в пределах двора, как домашняя птица. Пьяный взял этого ребенка на руки и хотел погладить по голове, но девочка сползла с его колена и нахмурилась, не желая иметь с ним дела. На шее у нее висела толстая золотая цепь, как у варвара, витая, скифского происхождения…

Тут налетела жена пьяного, переживавшая за него, как бы он не поломал ноги, скатившись с горы, загнала его домой и велела вымыть руки.

Вечером сели играть в лото. Мишка к тому времени проспался и смутно припомнил эпизод с идиоткой, не дававший ему теперь покоя. Когда уселись за стол и Мишка запустил руку в мешок, чтобы вынуть бочонок, он спросил у дочери Нефертити:

— А что это за уродливый ребенок живет у вас на горе?

— А-а, это Таня, что ль? Откуда вы ее знаете?

— Я брал ее на руки, она очень дикая.

— А правда, она кажется маленькой? Как вы думаете, сколько ей лет?

— Да что-то она лет шести…

— Кто ее не знает, все сначала так думают. Ей тридцать лет!

— Вот те на! А чем она болеет?

Нефертити-младшая вытянула хоботок и сказала косноязычно:

— Она болеет шизофренией…

Ночка

Нижневартовск — центр нефтяного разбоя. Сюда съезжаются, как на Клондайк, одни отребья. Со всех сторон тянутся в этот край авантюристы, чтоб сорвать куш покрупнее. Ничтожество человеческой природы проявляется здесь, как на выставке породистых собак.

Город грязный и мертвый, здесь не встретишь ни одного дерева. Собственно, весь край делится на старый Вартовск и новый, о котором идет речь. Старый представляет собой унылую сибирскую деревню и значительно больше нового, но старый больше примыкает к речному порту и не имеет отношения к нефти — новый же, хоть и зарождается, славен производственными сооружениями, предназначенными для нефтедобычи.

Пьянство и деторождение превратились в основное занятие. На весь город, если его можно так назвать, одно пианино, прямо как в салуне Даусона. Это пианино разбито и без клавиш, как рот без зубов. Музыку здесь не любят. Беспорядки и анархия, убийства и паломничество в сберкассу царят здесь. Автобус ходит так редко, что когда ждешь его на морозе, приходится бороться за жизнь и стучать зубами, удивляясь выносливости человеческого организма. Зато вокруг горкома автобус курсирует безостановочно, как голубь вокруг нагула.

В городе нет гостиницы, приезжих не пускают, и сидят они на вокзале в аэропорту. В потрясающей грязи на липком полу в здании аэровокзала проводят время сутками те, кому некуда деваться. Бородатые парни тесно сидят на лавке и спят, как птенцы в гнезде, запрокинув головы. Молодые парубки в овчинных полушубках, обуреваемые жадностью к деньгам, смертельно напиваются в бесконечном ожидании самолета, валятся набок и мычат, как бычки. У них распухшие руки, пропитанные грязью, собранной с пола, на голове густое баранье руно.

Татары с пропавшими глазами на зловонных лицах, состарившихся от пьянства, мотаются как собаки, не знающие, куда бежать. Нахальные беременные бабы ведут себя важно, как князья. Растрепанные, в домашних носках, они поглощают лимонад и никакого внимания не обращают на детей которые громко кричат и гоняются друг за другом. Новорожденные завернуты в тряпки и плачут, как котята. Головастые матери поят их мутным чаем из бутылки, а они поперхиваются и ненадолго смолкают.

Подростки заводят на магнитофоне омерзительные эстрадные песни, где они записаны сами и поют на белорусский манер петушиными голосами, словно их бьет лихорадка. Проходы завалены сумками и чемоданами. На них лежат очумелые бабы в самых разных позах: они живут здесь сутками, сами не знают, куда летят, и не прислушиваются к объявляемым рейсам. Рассасываются они медленно, все больше прибывают: их подвозят на автобусе, как снопы соломы на току, — поэтому вокзал забит круглыми сутками.