Одинаковые, с бритыми неровными затылками и узкими задами, они были обуты в короткие сапоги, пригодные для того, чтобы раздавить крысу буланого цвета, появившуюся однажды в буфете. Солдат погнался за крысой, как футболист за мячом, не зная, в чем себя проявить. Равно не щадя ни крысу, ни голубя, еще с древних времен он дерзнул ударить распятого Сына Человеческого копьем…
Концерт располагал к отдыху. Они сбросили ремни с начищенными бляхами и повесили их на стулья перед собой, вообразив, что они демобилизованные. Большинство варваров уснуло крепким сном, как на гипнотическом сеансе. Галерка в такой момент напоминала сцену из «Сказки о мертвой царевне». Моцарт загипнотизировал их, как дельфинов, плывущих за кораблем. Проснулись они от громких хлопков, когда прозвучал финальный аккорд.
Симфония показалась солдатам длинной, и они стали делиться мнениями:
— Сейчас бы туда гранатку!
Длинный коридор метро. Шесть часов вечера. В это время пожелать попасть в метро грех даже заклятому врагу. Толпа растеклась и заполнила каждую щель, как алебастр в формовке. Выдавливая кишки друг другу, текут, как на Страшный суд, безмолвно продвигаясь к эскалатору, и молчаливо хранят терпение, ибо осознают, что не избежать расплаты за плодовитость.
Очутившись в потоке ненужных людей, чувствуешь себя щепкой, подхваченной стихией. Кому нужны в такой момент орнаменты, мозаичная роспись, бронза и мрамор? Их никто не замечает. На станции метро «Маяковская» вмонтированы в потолок мозаичные овалы. Эти овалы так высоко и надежно запрятаны в специальные углубления, что никто не подозревает об их существовании и не догадывается задрать голову вверх, кроме немцев с фотоаппаратами. Немцы знают о них, а мы не знаем.
Обозревая сверху этот муравейник, похожий на базарную толпу, созерцаемую с колокольни, хочется испытать восторг Икара, поднявшегося высоко над ней, протягивающей к нему руки. Муравьи напирают, наводя страх на грозных милиционеров, еле сдерживающих толпу при помощи стоек-ограничителей, увешанных красными флажками, как при охоте на волков. В мегафон раздаются команды, как будто строят полки. И если в такой момент обрушатся стены или хлынет вода, толпа задушит себя, не в силах преодолеть панику, как это было уже в Берлине.
Сколько ног здесь пройдет по мраморному полу, бережно выстланному, как в термах императоров! Общественные сооружения — это дань прожорливому дракону. К роскоши всегда относились с завистью. Сейчас в парках и садах опасно ставить статуи: они дразнят шпану, как музыка Бетховена, пропагандирующего свободу, которую они ненавидят, поэтому Бетховен дразнит их, как матадор быка красной тряпкой.
Многие избегают ездить в метро, подобно Россини, который боялся сесть в поезд, чтобы не «уподобиться почтовой посылке». Эти чувствительные натуры бегут от мясорубки, которая подстерегает нас всюду: в билетных кассах, на пляже, в аэропорту, в буфетах музеев и в очереди за газетами… Попасть в подобную мясорубку в метро можно только случайно, не ведая сетей, расставленных в шесть часов вечера.
Однажды в стороне от движущейся лавины, как в тени, отбрасываемой облаком на пашню, стоял африканец. Он был такой черный, словно это был не человек, а дьявол, и отливал синевой, какой не отливает ни один грач, шедший за плугом, подбирая червей.
Много можно встретить в ресторанах и таможне эфиопов, конголезцев и тамилов в светлых брюках и ярких носках. Но такого черного владыка преисподней еще не создавал и приберег для метро в этот час пик. Табачные глаза в кровоподтеках и тугая верблюжатина на голове перечили ослепительности зубов, выточенных из слоновой кости, будто он был специально выкрашен за грехи. На нем было прекрасное синее пальто, умышленно подчеркивающее диссонанс в сочетании с черной кожей, надетое на хилое туловище, а маленькая ножка, не соответствующая огромной голове, обута в тупоносый ботинок. Тонкое запястье с узкой обезьяньей ладонью, глиняно светлой изнутри, схвачено браслетом, играющим разноцветными камнями, как горло смертоносной змейки.
На лице его написана растерянность и тревога. Он ждет кого-то, видно, его обманули, он потерял всякую надежду и не знает, что теперь делать: ведь он ни слова не знает по-русски. С собачьей преданностью провожает он глазами каждого прохожего, и вот-вот из этих глаз брызнут слезы.
От толпы отделяется старик крестьянин с мешком за плечами, в валенках. Его стройный костяк, проступающий из-под мешковины, в которую он одет, не по годам крепок и широк, делает его похожим на Сусанина. С длинной белой бородой, молодыми движениями, словно его специально перенесли из театра в метро, и благообразным просветленным лицом, он далек от дряхлой старости.
Давно уже наблюдает он за эфиопом, и им овладевает сильное чувство. Его намерения чисты, он хочет помочь попавшему в беду, но не знает, как это сделать. Сердце его сжимается от жалости, и, бросив вызов толпе, он делает порывистый шаг и направляется к африканцу, пересекая зал по диагонали и расталкивая мешающих ему достичь цели. Сочувствие к африканцу роднит его с ним и делает их равными. Опустив мешок к ногам, он обращается к нему:
