Зимой в Подлипках - [3]

— Там поросята дохнут…

— Ну и пусть дохнут! — оборвал он ее.

Акулина задыхалась от обиды, не могла выдавить из себя слова. А он сипел, сверкая злыми глазами:

— И ты иди подыхай вместе с ними!

С тяжелым сердцем ушла Акулина от ветфельдшера, унося с собой душевную боль, горькую обиду и невысказанный гнев.

Нет, не лежится и на этом боку. Акулина поворачивается на спину. Тяжело вздыхает. Эх, старость — не радость! За шестьдесят перевалило. Кабы старик жив был, это еще полгоря, а то вот одна осталась. Десять лет прошло, как похоронила старика. Умер в одночасье под стогом сена с вилами в руках. И дети разлетелись в разные стороны. Всех было пятеро: две дочери и три сына. Дочери давно вышли замуж; одна живет в Загорске, другая — в Наро-Фоминске. Старший сын Миша с детства прилип к Москве. Работал на автозаводе. Там и учился. Инженером стал. Во время войны танки делал. А теперь в министерстве начальник какой-то. Ваня, средний сын, хороший был тракторист в колхозе. Сколько премий, сколько грамот получил он! Одна грамота и до сих пор висит на стене в рамке. Как началась война, взяли его в танковую часть. Недолго он воевал. Через три месяца прислали похоронку… Костя, младший, уехал на фронт вслед за Ваней. В разведку попал. Тоже со смертью встречался, да не поддался ей. Этот до Берлина дошел. Домой вернулся весь в орденах и медалях. Пробыл дома две недели и опять уехал. Застрял в армии. На офицера учился. До майора дошел. Почему-то третий месяц ничего не пишет. Не стряслось бы с ним беды какой! Что ни говори, живет на чужбине…

Не спится Акулине. Ворочается она с боку на бок. Скрипят пружины под ней. Перебрать бы их, думает она. Двадцать лет без малого стоит диван, и без ремонта. Татьяна на нем спала. Скоро будет год, как она умерла. Молодая, и до сорока не дожила. Слаба была сердцем, надорвала его. А то бы жила да жила. Душевная была, что и говорить. Анька в нее. Такая же работящая и ласковая. Увез ее Миша в Москву, пристроил в своем управлении. А видать, счастья девушке нет. Пишет: «Милая бабушка! Как я соскучилась о тебе, о нашем родном доме — прямо плакать хочется. Вчера приснилось мне: вышла будто бы я на Красную площадь, взмахнула руками, как крыльями, и полетела птицей. Летела я сначала над Кремлем, потом над Киевским вокзалом и дальше над полями и лесами. И опустилась в Подлипках возле нашего дома». Ох, голубушка ты моя, и впрямь прилетела бы, порадовала бы бабушку! Может быть, и приедет в выходной. Тогда сходим в Лужки и купим ей легкое пальто к весне. Невеста, а пальтишко у нее куцее, коленки не прикрывает. Вытерлось да выгорело. Купим, пока деньги не утекли. А то приедет Варюха из Наро-Фоминска и будет клянчить: «Мам, дай взаймы!». Сколько раз брала, а отдавать забывала. И куда ей деньги? Муж две тысячи получает да сама восемьсот. Нет, лучше Аннушке пальто купить.

Акулина прикинула: сколько она за сентябрь получила? Триста пятьдесят рублей. Да за август четыреста. Миша прислал три сотни. Две сотни от Кости. Хорошее пальто можно купить. Бабы говорили: в Лужках в универмаге есть габардиновые… Может, габардиновое купить?

Акулина поднимает голову, смотрит на ходики. Через час опять на ферму. Встает, надевает серый потертый ватник, повязывает шерстяную клетчатую шаль и выходит в сени. В углу сеней стоит мешок с овсом, на мешке лежит деревянный лоток. Поддевает Акулина полный лоток овса и по ступенькам спускается во двор.

— Цыпа-цыпа!

Бегут куры со всех сторон, слетают с насеста.

Рассыпав курам овес, Акулина идет в угол сарая, где на подмостках из горбыля лежит сено. Граблями стаскивает сверху пласт, берет его в охапку и несет в хлев. Толкает дверь ногой. В дверном проеме показывается серая пузатая коза Милка. Она встречает хозяйку жалобным блеянием.

— Что, проголодалась? На, ешь!

Бросив козе сена, Акулина направляется к поленнице, протянувшейся вдоль стены двора. Набирает охапку дров, несет их в избу, разжигает подтопок и идет в овраг за водой.

3

Майор Ласкин подходит к родному дому. Знакомые, милые сердцу приметы! Береза под окном, на ней старый, потемневший от времени скворечник. Кусты сирени в палисаднике. Чуть-чуть покосившееся крыльцо. Рядом куст рябины. Ее жесткие обледенелые ветки можно потрогать рукой прямо с крыльца. Под рябиной скамейка — ее занесло снегом.

Дверь в сени не заперта. Константин рад. Значит, мать дома! Он веником смахивает снег с сапог и входит в избу.

В избе никого нет. Топится подтопок — низенькое, неуклюжее сооружение из кирпича, с чугунной плитой и длинной жестяной трубой. В подтопке потрескивают березовые дрова. Тяга сильная, пламя гудит. Плита местами накалилась докрасна.

Константин ставит чемодан у порога, кладет на него ружье в чехле, снимает шинель и шапку, вешает их на крюк возле двери и подходит к подтопку. Приятно с мороза попасть в такое тепло! Холодными руками растирает багрово-красные щеки, отвердевшие от мороза. Оглядывается. Тут все осталось по-старому. Та же огромная русская печь, занимающая чуть ли не треть избы. За дощатой перегородкой, как и много лет назад, стоит никелированная кровать, застланная белым пикейным покрывалом, с горой подушек под кружевной накидкой. Тот же диван у стены. Над диваном множество фотокарточек — больших и малых — в разнокалиберных рамках под стеклом.