Зимой в Подлипках - [2]

Константин вздрагивает от резкого хриплого голоса невидимого репродуктора:

— Станция Лужки!

Нужно выходить.

По обледенелым ступенькам Ласкин сходит с платформы и, обогнув товарные склады, быстро шагает вдоль рельсов по шпалам. Идти легко. Мороз подгоняет, бодрит. Да и ноша не тяжела: в правой руке небольшой фибровый чемодан, на левом плече — двухстволка в чехле. Дорога знакомая. Надо только миновать фабричный поселок — и там поля родного колхоза!

А вот и лес начался. Лесом вьется узкая тропинка. Под ногами твердый утоптанный снег. Над головой высокие ели с обвислыми под тяжестью снега лапами. И тишина. Слышно, как дятел стучит по дереву. Умолкнет на минуту и опять застучит. Снежная полянка под лучами солнца сверкает алмазами, заставляя жмурить глаза. На снегу голубые тени от деревьев. Как хорошо! Как легко дышится!

Лес кончился. Открылось широкое поле, словно белая сверкающая скатерть вся в солнечных искрах. А на горизонте — темно-синяя кайма леса.

Тропинка выходит на проселочную дорогу, укатанную автомобильными шинами. Впереди видны деревенские избы. Это Подлипки. Над избами в морозном воздухе струится в небо белый дым.

Телеграфные провода у дороги украшены снежным кружевом. Они поют.

Подлипки! Избы вытянулись цепочкой вдоль глубокого оврага, на дне которого журчит ручей. Он журчит зимой и летом. Исток его у подножия старой разбитой грозой сосны. Тут лежит огромный камень-валун. Из-под него и бьет ключ — сильный, холодный, прозрачный. Ручей стремительно мчится вниз, к лесной речке Солянке, по пути образуя маленькие водопады и зеркальные озерца. Сюда, на правый берег оврага, поросший ольхой и черемухой, ведут многочисленные тропинки почти от каждого дома. Жители деревни ходят сюда за водой.

2

Акулина Ласкина только что пообедала, убрала со стола и в раздумье остановилась возле двери. Теперь отдохнуть бы, да дел по горло: и Милке сена дать, и дров принести, и за водой сходить. А старые кости ноют, ноги подкашиваются. Нет, прилечь надо…

Акулина ложится на диван. Лежит, а покоя ей нет: болит спина! Опять у колодца наломалась. Мученье с водой. Не колодец на свиноферме, а пропасть какая-то. Пока вытащишь ведро с водой, глаза на лоб вылезут. Дояркам счастье: у них в коровнике водопровод, автопоилки. А в свинарнике колодец с журавлем. Как при царе Горохе. Каторга! Сколько раз говорили Карпову — он только отмахивается: «Подождите, не до вас!». Нет головы у колхоза! Разве это председатель? Видимость одна. Словно гриб-мухомор: и высок, и статен, и красив, а пользы от него ни на грош. Какой это хозяин? До весны далеко, а с кормами беда. Корми да оглядывайся. Заморили и свиней, и людей. Декабрь идет, а денег колхозникам и за октябрь не платили…

Акулина поворачивается на другой бок. Если бы вздремнуть немножко, сразу бы полегчало. Только сон нейдет. Невеселые мысли лезут в голову…

Двадцать лет работала Акулина на свиноферме. Из года в год, изо дня в день, без праздников и выходных. Ни с чем не считалась — работала на совесть. Иной раз и горько становилось. Ведь видела, как другие, вроде Носковых, легко живут. Сноха Татьяна не раз говорила: «Не по годам тебе эта работа. Изломалась ты вся. Брось ты этих свиней, поживи на покое!». А какой же покой на боку лежать?! Скука съест да совесть замучает. Как можно бросить свиней? Брошу я, бросит Мотя, тогда все прахом пойдет. Как тогда людям в глаза смотреть?

А покоя нет. Что правда, то правда. И сегодня расстроилась. Собралась завтракать, вышла из свинарника да вспомнила: черноногий поросенок ничего не ел, стоял как пришибленный. Не заболел ли? Вернулась, вошла в станок. Черноногий кружился как юла, словно хотел укусить себя за хвост. Так и есть, заболел. Жалко стало, так жалко, прямо до слез. Что делать? Ветеринара надо звать.

Пошла к ветфельдшеру, к Ивану Блинову. Надеялась, может быть, с утра еще не пьян. Его жена, дородная Устинья, у крыльца колола дрова.

— Сам-то дома?

Устинья устало опустила топор, печально посмотрела на Акулину.

— Дома.

И по глазам Устиньи догадалась Акулина, что мужик опять запил.

— Уже наглотался?

— Как чумной!

Хотела Акулина повернуться и уйти: ну что с пьяным толковать? А изнутри, из сердца крик поднимается: «Пропойца! Из-за тебя колхозное добро прахом летит!». И решила: «Зайду! Посмотрю! Скажу!»

Поднялась на крыльцо. Вошла в кухню. Дверь в горницу прикрыта. Вдруг из-за двери сиплый окрик:

— Устька!

— Ну чего тебе? — отозвалась Устинья из-за плеча Акулины.

— Сходи принеси четвертинку!

Устинья толкнула дверь, раскрыла ее настежь.

— Не дури! Проспись сначала!

— Сходи, я тебя честью прошу!

— Где она у тебя, честь-то? Давно пропил!

— Устька! — В шипящем голосе Блинова послышалась угроза. — Я тебе что сказал? Не доводи до греха!

Акулина плечом отстранила Устинью и вошла в горницу.

Ветеринар сидел за столом, сгорбившийся, лохматый, грязный. От него шел тяжелый запах водки, карболовки и пота. Он поднял на Акулину мутные пьяные глаза.

— А ты зачем тут?

— За тобой пришла, — сдерживая нарастающий гнев, ответила Акулина.

— А на кой я тебе?

Хотелось Акулине обругать, даже ударить этого ненавистного ей человека, но она удержалась, ответила спокойно, почти тихо: