Зимняя война, 1939-1940 гг. - [60]

Выбора у Финляндии не было, прямо заявил Маннергейм. Какими бы ужасными ни были условия, они должны быть приняты. Либо они, либо полное уничтожение, и даже финский маршал с железными нервами не мог ничего поделать.

Война, как казалось, наконец достала и Маннергейма. Он видел слишком много донесений о потерях и не мог больше этого выносить. Сколько еще жизней пожертвует Финляндия? Например, последний рапорт сообщал, что 7-я дивизия на Тайпале теряла по 100 человек в день. И это было в восточной, сильной части перешейка.

Кто знает, может, русские снова захотят вторгнуться в страну? И чем тогда будет защищаться Финляндия? Время сантиментов прошло, теперь речь шла о выживании. Как писал Вейо Мери, Маннергейм умел бояться, и теперь он очень боялся за Финляндию. На публике Маннергейм все еще продолжал вести себя как храбрый военачальник.

Но он понимал, что Финляндии пора выйти из игры, если она хотела продолжить существовать.

Он потребовал от генералов личные доклады о ситуации, предполагая, что они согласятся с ним.

И тут, как пишет Маннергейм, случилось непредвиденное: его генералы устроили чуть ли не мятеж — они хотели продолжать сражаться. Самое сложное для боевого генерала — а все его генералы были боевыми — это вложить меч в ножны, и на это у них просто не хватало духа. По крайней мере пока. Они хотели сражаться до последнего солдата.

«Я попросил генералов дать министрам свою оценку ситуации. Когда они это сделали, я обнаружил, к своему удивлению, что все они, за исключением одного, придерживались мнения, что мы должны держаться и что битва должна продолжиться».

Маннергейм видел наполовину пустой стакан, а его подчиненные — наполовину полный. Да, ситуация на перешейке была серьезной, признали они. Да, армия отошла на тыловую оборонительную линию, но там они держались крепко и будут держаться дальше. Более того, пришли хорошие вести с севера Ладоги, где уничтожение остатков 18-й стрелковой дивизии казалось решенным делом.

Однако Маннергейм не собирался спорить или соглашаться с подчиненными. Его единственной целью было спасти Финляндию и все, что осталось от армии, чтобы она могла жить и сражаться снова. Если сражение и смерть продолжатся еще долго, а каждый день солдаты будут гибнуть целыми ротами, скоро о жизни не будет и речи. Отведя генералов в сторону, он приказал им пересмотреть оценку ситуации.

«Пока министры вышли для совещания, я воспользовался этой возможностью и высказал генералам мои доводы. Я сказал им, что нельзя позволить негативным эмоциям ослепить нас в оценке ситуации».

«Армия, — напомнил маршал своим удрученным подчиненным, — не была побеждена». Это было самое главное. Но вскоре она будет побеждена, и «наш шанс будет упущен». До генералов постепенно начала доходить точка зрения Маннергейма. Они последовали за своим предводителем в комнату.

«После короткой дискуссии я сообщил правительству, что среди военных не было разногласий по поводу необходимости немедленного заключения мира». Соглашение было достигнуто. Правительство, выслушав маршала, наконец стало единодушным, или почти единодушным, как пишет Якобсон.

«Теперь принять условия были готовы все, кроме министра образования Ханнула, который был безоговорочно против, а министр обороны Ниукканен был согласен на мир, только если граница прошла бы южнее Виипури.

Президент также был убежден, комитет по внешней политике парламента тоже утвердил решение с одним голосом против.

Снова появилась возможность мира: с большим трудом и с угрозой для своей репутации (и не без угрозы своему психическому здоровью, как можно себе представить), финский военачальник сумел привести в чувства и политиков, и генералов. Он заставил их понять и принять ужасную правду. Несомненно, это был один из звездных часов Маннергейма».

Решение было принято: большинством голосов министры согласились послать Молотову положительный ответ.

* * *

Финляндия не собиралась тихо и по доброй воле погрузиться в пучину.

В тот же день, чтобы подчеркнуть свою храбрость, Рудольф Холсти, финский делегат в Женеве, бросил Кремлю еще одно обвинение. Оно было сформулировано в письме на три тысячи слов в адрес Лиги Наций, как будто она могла помочь. В этом письме Холсти обвинил Москву в нарушении почти всех правил цивилизованной войны, включая бомбежку гражданских объектов, и пятикратном нарушении нейтралитета Аландских островов, который гарантировался Лигой Наций. Москва, более не являющаяся членом этого полумертвого органа, даже не удосужилась ответить.

Красные военно-воздушные силы тоже вступили во второй раунд. Более того, на этот раз у них было больше самолетов: к концу войны Москва бросила в бой потрясающе большое количество самолетов, четыре тысячи. Из них 1700 бомбардировщиков и 1600 истребителей. Финские ВВС никогда не имели больше 300 самолетов всех типов в строю, из них только около 100 были истребителями. Несмотря на поток добровольцев в финские ВВС, их качество было очень разным. Изначально неравный конфликт стал еще более неравным, на всех уровнях.

Все говорило о том, что Финляндии нужно было выходить из игры, пока не поздно. Текст телеграммы был согласован, и телеграмму согласия с условиями Кремля уже собирались отправить. И тут другая телеграмма, не из Москвы или Стокгольма, а из Парижа, вновь спутала все карты.