— Это ничего, что я через окно, правда? — спрашивала она. — Ведь все мы люди, правда?
Чаще всего ее встречали неприветливо, либо женщины с детьми на руках, либо мужчины с красными из-под очков глазами, спрашивали «что надо?» и зло захлопывали дверь.
Но иногда ей везло, двери оказывались незапертыми. Не сдерживая радостной улыбки, она входила в обшарпанную квартиру, с полуразбитой, вытертой до лысин мебелью, кучами грязных тряпок по углам, с засохшими неразрезанными кусками белого хлеба, полусъеденными дешевыми консервами в наспех открытых банках, коричнево-красными жирными пятнами на кухонном столе, измятыми вилками и тупыми ножами. Компании были преимущественно мужскими, но все чаще встречались женщины, с будто бы покрытыми наждачной бумагой лицами, словно загорелые одинаково зимой и летом, худые, но как будто выросшие из своих коротких узких одежд. Женщины встречали ее зло и угрюмо, визгливо выкрикивая несуразицу, толкали кого-нибудь из мужчин под бок, науськивая на нее. Мужчины тоже не бывали довольны ее появлением, но им было будто все равно, их не привлекало ни ее свежее белое лицо, ни вечернее платье и бусы, ни дорогие духи и пышные чистые волосы.
В этих компаниях вообще никто никому не был интересен, каждый из них пил сам по себе, бутылки стояли по углам, под столами и стульями. Те, кто помоложе, в одиночку бродили по квартире, сталкивались, обкладывали друг друга матом, иногда дрались, вяло, без желания. На кухне хрипел полуразобранный магнитофон, кисло-стальной запах оседал на языке. Какой-нибудь мужчина постарше печально сидел на полу у стены, отхлебывал из бутылки, курил и вздыхал. К нему и подсаживалась Антонина, улыбалась; если предлагали, понемногу пила и слушала. Слушать было почти нечего: мат, отдельные, порой неразборчивые фразы, ярая ненависть к благополучным.
Времени здесь не существовало, а вся жизнь человеческая была заключена в сорокаметровое обетоненное пространство, пропитанное органической вонью, с черной ночью за окнами и голой яркой лампочкой под потолком. Антонина и не думала о времени, зачем она здесь, ни сразу, ни потом не понимала, лишь ощущала, что у нее есть другое, радовалась, что навсегда здесь остаться бы не смогла. Она уставала и, отмолчав свое, начинала говорить:
— Как же вы так живете? Да разве можно так жить? Вот ты, например, — обращалась к стройному черноволосому парню с глубокими синими глазами и печатью злобы на лице. — У тебя, наверно, семья, дети есть. Сколько у тебя детей?
— Двое, — растерянно-злобно отвечал он.
— Ну вот. А ты здесь. Зачем? А вы, — обращалась она к сидящему рядом на полу пожилому, хозяину квартиры. — Такая квартира у вас. Не одному же вам ее дали. Где ваша семья?
— Ты помолчи, помолчи лучше. — Пожилой отодвигался от нее. — Пришла, дак молчи.
Нет, ей не молчалось. Она говорила, обличая и жалея их. Они слышали, она говорила громко, некоторые выходили из комнаты, другие начинали яриться. «Падла, сука, заткнись», — наскакивал на нее тот, с глубокими синими глазами. Он бы ударил ее, мог и избить. Пожилой вступился, невысокий, похожий на колхозного бригадира из ее детства, дядька. Спасайся, девочка.
Она старалась выскользнуть из квартиры незаметно, молодой бросился ее не пускать, говорил гадости, она больше не спорила с ним, пугалась, кое-как ей всегда удавалось вырваться, она запыхавшись бежала по темным лестницам, пряталась за мусоропроводом и прислушивалась. И снова бежала по черному городу, не разбирая тротуаров, вязла в глубоком снегу, многоэтажки оживали ранними огнями, и оставалось немного.
— Веруня, Верунь. — Она старалась не дышать в телефонную трубку. — Разбудила? А на улице так хорошо! Я из автомата, Веруня.
— Опять? — зевала в ответ начальница-подруга Вера Ларионова. — Господи, когда кончится-то?
— Верунь, я на задании, ладно? Поспать немного надо.
— В последний раз, поняла? — Вера окончательно просыпалась. — Не можешь справиться, разводись.
Муж у Веры тоже пьет, но работает и даже занимает какую-то маленькую должность. Она всегда умеет поставить его на место, никаких ночных скандалов у них не бывает.
И началось. Антонина выпивает первые полстакана залпом, запивает водой из крана, тяжесть придавливает тело к стулу.
— Значит, мало, — профессионально заключает Колька, разливает по второй и тут же опрокидывает в широко раскрытый рот свою порцию. — А я тут без тебя марафет навел. Лампочку в коридоре поставил. — Причина ее исчезновения на неделю, как и при встрече, не волнует его, он наверняка не помнит, чем все тогда закончилось, пьяницей, а тем более алкоголиком, себя не считает, утверждая, что, если захочет, может бросить пить в любой момент и тогда они еще покаются, что выгнали его из авиаотряда, они еще придут к нему.
На кухне горько пахнет водкой, блестят под розовым абажуром мертвой зеленью соленые огурцы, где-то под потолком зудит и мечется проснувшаяся зимняя муха. Колька, как обычно на первой стадии, объясняется в любви. Антонина не слушает его, ей полегчало, тошнота понемногу уходит, тело теряет ощущение себя, внешние звуки доносятся как из глубокого колодца, зудит муха, капает в раковину вода из крана. В их молодежную газету написала молодая женщина: ей двадцать пять лет, муж пьет, двое детей, и сама она начала пить, и что ей делать?
