Зимний дождь - [55]

Тит Данилович правильно оценил обстановку и, бросив чинить карандаш, подчеркнул:

— Сказанное Ириной Львовной касается всех молодых преподавателей. Без исключения.

— Разговор пойдет об очень серьезном, о свадьбах, — уточнила учительница в очках.

Я хотел отметить, что свадьбы только часть разговора, но физик Топольков, полный угрюмый мужчина с усиками, картинно всплеснул руками:

— Что же вы, Ирина Львовна, сразу не сказали об этом? Да на такой разговор я за тыщу верст пойду. Лишь бы он дал результаты.

— Не понимаю вашей иронии, — передернула плечами учительница.

— Как я догадываюсь, — продолжал Топольков, повернувшись к ней вместе со стулом, — речь пойдет о дальнейших судьбах наших незамужних педагогов. Давно пора, голосую обеими руками…

— Нисколько не остроумно! — отвернулась Ирина Львовна, и круглые щеки ее залил румянец.

— В равной степени этот разговор будет касаться и старых холостяков, — обворожительно улыбнувшись, вставила девушка, до сих пор безмолвно листавшая на диване какой-то журнал.

— Но меня, Инесса Сергеевна, все равно никакое собрание не обяжет жениться, — засмеялся Топольков. — Дудки! Сначала жена, потом коровка, потом поросеночек…

Я взглянул на Инессу Сергеевну, на ту самую ботаничку, к которой Елена советовала мне обратиться за помощью. Оказывается, я видел ее раньше в клубе, на танцах, но не думал, что она учительница. Большие, как будто постоянно удивленные, серые глаза, распущенные по плечам волосы, подчеркнуто правильная, не загубленная сельской работой фигура, давала основание считать ее горожанкой, отдыхающей здесь, вполне можно было принять ее и за девушку-десятиклассницу.

Затенькал звонок, и учительская сразу стала пустеть: мужчины давили в пепельнице недокуренные папиросы, женщины на ходу поправляли прически, мельком заглядывая в зеркало, пристроенное на тумбочке возле дверей. Я остался один. Во дворе порхали редкие снежинки. Вспомнился такой же белый день, когда мы хоронили Татьяну Семеновну. Теперь в школе историю ведет Ирина Львовна… С грустью подумалось, что из старых, то есть моих учителей, никого в школе не осталось. Одни на пенсии, другие уехали из Обливской. Вот только Тит Данилович.

— Извини, Геннадий Петрович, оставили одного тебя, — вывел меня из задумчивости голос Хорошева. — Бегаю все, — пожаловался он, стряхивая с мохнатой шапки налипшие снежинки. — В правлении был, просил машину. Дрова еще не завезли в школу, в лесу лежат. Хорошо, что прошлогодние остались, а то беда. Вот опять говорят: договаривайтесь с Котляровым. А с Илларионом Матвеевичем договор один…

Тит Данилович потер тыквенно-белую голову, сел в кресло, еще раз уточнил:

— О самодеятельности хочешь с нашими потолковать?

— Да не только. Вообще об интеллигенции в селе. Вот сейчас наступила зима, скоро начнут играть свадьбы, и половина молодоженов после регистрации брака в сельсовете поедет венчаться в церковь. Поедут ведь?

— Да, есть такие факты, — грустно согласился директор школы.

— Ведь не верят ни в бога, ни в черта, а венчаются, — рассуждал я. — Особой набожностью даже старики наши не отличаются. Значит, дело в ином, манит привлекательность обряда венчания — хор, зажженные свечи, — развивал я свою мысль Хорошеву. — Но разве в клубе невозможна подобная по торжественности церемония? Конечно, у клуба с церковью средства неравные…

— Нужное дело, кто спорит, — остановил меня Тит Данилович. — Но как это сделать?

О том, как сделать, мы и думали с учителями-комсомольцами. Пришли все, кроме Елены Владимировны, у нее, как сказали мне, разболелась голова.

Просидели до сумерек. Инесса Сергеевна предложила, чтобы каждую весну и осень молодожены сажали возле клуба по тополю и березке, физик Топольков вызвался продумать иллюминацию свадебного зала. Еще кое-что. Но это только частности, только начало, и вряд ли такое могло спорить с тем, что складывалось веками.

Из школы шли втроем: я, Инесса и Ирина. Станица стояла белая и задумчивая. Хотелось тишины, и мы молчали.

— В городе теперь от огней разноцветные тени движутся по скверам, — совсем по-девчоночьи протянула Инесса.

И опять наступило безмолвие, лишь поскрипывал под ногами молодой снег: скрип-скрип, скрип-скрип…

— А у нас в хуторе соснами пахнет, — вспомнила Ирина. — Мамин дом прямо возле бора.

«Дежурный по номеру уже прочитал внутренний разворот, — подумалось мне с завистью. — Сидит сейчас у окна, прихлебывает горячий чай, ни о чьих свадьбах не надо ему думать».

Скрип-скрип, скрип-скрип.

Клуб виднелся черным пятном в этой вечерней белизне.

— До свидания, девочки, мне на работу, — сказал я, остановясь возле церкви. — Впрочем, может, заглянете на огонек?

— Не виден он там что-то, — улыбнулась Инесса.

— А мы зажжем. Даже «Голубой огонек» устроим, — пообещал я.

— Рискнем, что ли? — позвала подругу Ирина. — Спать все равно рано.

В клубе было не очень холодно, но и не тепло. Даша решила зря не палить дрова, подкинула несколько поленьев, да и то, видно, недавно, в черном брюхе голландки чурки только разгорались.

Я снял с питьевого бачка его извечные кандалы — медную литровую кружку вместе с цепкой, зачерпнул воды и задвинул в жар. Кружка эта, надо сказать, прямо-таки легендарная. Ее несколько раз выдворяли из клуба, на бачке появлялись то прозрачно-граненые стаканы, то аккуратные алюминиевые кружки, но так случалось, что вскоре они бесследно исчезали. Эта же, тяжелая, сделанная еще в войну из гильзы снаряда, несмотря на все гонения на нее работников отдела культуры, райздравотдела и представителей других организаций, при нужде всегда оказывалась поблизости и достойно занимала свое место. Зря, наверно, и на цепь сажают ее, она уже неотделима от обливского клуба.