Зимний дождь - [57]

— В этом деле, как в любви, — легко объяснила она, — станешь звать, не дозовешься, будешь гнать — не выгонишь. Как-та позавидовала моим сборищам Катя-коза и решила переманить к себе девчат: приходите, мол, семечек нажарила. Ну они зашли, семечки со сковородки сгребли да в мою халупу, — закончила Олимпиада не без гордости.

— По-вашему выходит, не знаешь, за что любишь. Нахлынет и все?

— Не-ет, с этим я не согласная. Как же это не знать? — покачала головой Олимпиада.

— Так почему ж тогда не идет молодежь в клуб? То гармошка там сиплая, то пластинки старые… А у вас одна балалайка, да и то вы ее, по-моему, уже не берете в руки, — продолжал выпытывать я.

— Это правда, — подтвердила она, — висит балалайка, — и вздохнула: — Сорок лет скоро, Гена.

Олимпиада помолчала, вытаптывая каблуком ямку в отмякшем снегу, и призналась:

— Устаю я от этих посиделок. Иной раз решусь отвадить девчат, а потом гляну на них и как-то жалко станет. Куда ж им еще деться?

— А что же вы на посиделках-то делаете? — в голосе моем проскользнула насмешка.

— Да то же, что и в клубе, — с вызовом бросила Олимпиада, но тут же потушила обиду и объяснила: — Песни поем, про войну им рассказываю, как девчонкой окопы рыла, вспоминаю, книжки иногда читаем вслух, про любовь говорим. Все то же, да по-иному чуть-чуть, — она помолчала, как бы раздумывая, стоит ли открывать свой секрет, и предложила: — Хочешь, расскажу тебе один случай. Поймешь, о чем он, — хорошо, не поймешь — значит не дано тебе. Так вот, — Олимпиада придавила ладонью калитку, чтобы ветер не хлопал ею, и спросила: — Ты нашего Ваську помнишь? — И тут же спохватилась: — Ну а то не помнишь, что ли. Надьку-то Мартынову все с ним делили… Стало быть, прошлым летом гостил он у меня всей семьей, с женой, с сынишкой. В воскресенье как-то пошли за земляникой, в Панский лес, Василий и возьми с собой маленький такой приемник…

— Транзистор, — напомнил я.

— Ну да… Крутит он все время этот приемник и Юрке-сынишке надоедает: «Слушай, слушай, какая музыка!» Они хотят его в музыкальную школу определить, — пояснила Олимпиада. — Я тащу мальчишку в гущу леса, птиц ему всяких показываю, голоса их распознаю. В лесу красотища, то соловей засвищет, то иволга вскрикнет, родники в озере булькают. У дитя аж глазенки от радости выскакивают, а Василий с приемником бегает ищет нас, кричит: «Юрик, иди музыку послушай». А вечером братец высказал мне обиду, — с горечью призналась Олимпиада. — Ты, говорит, не порть ребенка, мол, его направлять надо умно, ему все интересно, он дите… А в лесу, как я думаю, все люди детьми становятся, — заключила она и без всякого перехода призналась: — Озябла я, Геннадий Петрович. Пойду в хату.

III

По правую сторону от развалин старой часовни, там, где синеет озеро Панское, стоит, чуть поднявшись на взгорок, необхватный седолистый осокорь. Это дерево — летопись нашей станицы, весь ствол осокоря вдоль и поперек испещрен словами, буквами, врезанными в кору. Кто и когда оставил на дереве первую метку, не могут сказать даже самые древние обливцы. Слова нежности и слова гнева можно прочитать на шершавой коре, от иных авторы с охотой бы отказались сегодня, но осокорь беспристрастный летописец, на нем не заменишь однажды написанных слов. Правда, не все сохранилось из того, что люди вверяли дереву, многое стерло время, кое-где буквы слились и образовали задубевшие шрамы, кое-что станичники срубили, счистили: то стыдясь когда-то написанного, то считая невозможным оставлять ту или иную зарубку.

Рассказывают, что еще в начале нынешнего столетия хранил осокорь топоровую метку Петра Первого, якобы пришлось ему тут останавливаться, когда вел он по Хопру суда с продовольствием, направляясь к Азову. Ходит среди обливцев легенда, как, облюбовав это место, велел царь разбить здесь на ночь стан, а сам расположился под осокорем. Там, где по словам стариков, была царская метина, теперь даже нет коры. Одни утверждают, будто уничтожили роспись Петра в революцию, другие говорят, вроде сделано это было много раньше соседскими казаками из Дундукова, чей хутор велел спалить царь, заподозрив его жителей в воровстве провианта с одного из перегоняемых судов. Быль ли это, выдумка ли народная, теперь не установить, но одно бесспорно — многие ветры прошумели над размашистыми ветвями осокоря.

Можно часами сидеть или стоять возле этого дерева и читать, что оставили на нем влюбленные парнишки и яростные чоновцы, комсомольцы, уходящие на фронт, и просто чудаки. Почти у самой верхушки, наискось ствола чуть заметные бугорки букв: «Вырвем зев у кулака!» Вырезал это первый обливский избач, шестнадцатилетний Павел Мелехов, младший брат плясуна Зори. В тридцать первом кулаки зарыли Пашу живого в землю. Рядом с этой страничкой короткой жизни — крупно, чтоб видели все: «Прохор + Марья». И еще десятки имен…

На ветке, крылом повисшей над тропкой, пестрит длинный ряд оплывших наростами загогулин. С трудом можно разобрать только одно слово «Гурей». Но обливцы, особенно пожилые, хорошо помнят, да и молодым рассказывают, что было там написано: «Если ты убежал с полей, ты наш враг! Малахов Гурей». Надпись эта вот с чем связана: озеро Панское во всем Придонье славится сазанами и карасями. В разгар лета, когда озеро мелеет и рыба сбивается в ямы, под коряги, сюда приходят попытать удачу не только рыболовы, но и те, кто не отличит линя от окуня, заявляются с бреднями, вентерями, накрывалками и еще бог знает с чем. Молодые парни и отжившие век деды, усталые женщины и горластые ребятишки целыми днями шарят в камышах, копаются в иле, взбалтывают озерную воду до черноты, в сутолоке ловя друг друга за руки. Так бывает почти каждый июль. А в тот год, кажется это было в тридцать третьем, портной Гришка-Буравок в один день поймал двух пудовых сазанов, и хоть никому он не хвастался, наоборот, нес их домой затемно, наутро вся станица только и говорила о сазанах, и с рассветом обливцы, обгоняя друг друга, сыпанули к Панскому. Слух про кишащих в озере сазанов дошел и до полевых бригад, и многие мужчины под разными предлогами подались со станов. Три дня почти все лобогрейки стояли в холодке, быки вольно паслись в оврагах, хотя был самый разгар косовицы. Тогда-то колхозный кузнец, он же народный поэт Дона, Гурей Малахов и выбил на осокоре страшное предупреждение. Выбил на том месте, пройти мимо которого нельзя, поскольку тропка к озеру пролегает как раз у этого дерева. Неизвестно, угроза ли подействовала, или убедились обливцы, что сазаны попадаются не каждый день, но бегство из степи прекратилось.