Зимний дождь - [50]

Он переставлял на столе бутылки, искал ту, что недопита, но она не попадалась.

— Ты думаешь, я лиходей колхозу? Вижу, что кормов скоту маловато нынче. И он, — Илларион Матвеевич ткнул пальцем в спящего Комарова, — не глупей нас с тобой. Но давят, жмут…

Домой шли медленно, ощупью отыскивая, где тверже. Елена совсем сморилась и, повисая на руке мужа, дремала на ходу. Возле хаты Митяя Завгороднева наткнулись на двух человек. Дуня-Святая икона возвращалась, видно с гулянки и жаловалась подвернувшемуся ей Митяю:

— Такая бяда, такая-я. Серый гусак-то мой — истый босяк. Святая икона, босяк. Чуть свет, амором бежит во двор к Мишке-Буравку, к его гусыне. Такая бяда, хоть режь его теперь.

— Правильно, — заржал Митяй, — качаясь и удерживаясь за колышки плетня. — Кинжалом его за измену в любви. — И заключил, зевнув: — Не везет тебе, бабка Дуня: дед ушел, гусак тоже. Разор один.

Хлопнув своей калиткой, Митяй хрипло, осатанело запел:

Ой вы, гуси, до свиданья,

Прилетайте к нам опять,

Только Дона и Кубани…

Последнюю строку он забыл, еще раз повторил про Дон и Кубань и замолк. Станица сразу стала тихой и таинственной.

II

Есть в Обливской, правда, теперь уже забытое, народное поверье: если в иванову ночь июня нарыть корней плакун-травы да омыть их утренней росой, легко будет житься человеку, от всех соблазнов охранит его этот корень.

Попался бы мне он раньше, ну хотя бы как подарок ко дню рождения, тем более что родился-то я под эту ночь. Но не было у меня этой спасительной травы. А до нового июня еще далеко — на дворе стоял только конец ноября. Ночью падал первый снег. Я выглянул в окно, станица, чистая, посветлевшая, стояла торжественная, неузнаваемая, и необъяснимая радость стеснила горло. Такое бывает еще, если вдруг приснится детство: сугробы вровень с плетнями, и ты бежишь по ним на лыжах, или увидится солнечное утро, вроде бы сидишь на пороге хаты, разутый, цыпкастый, и грызешь сочные купыри. От первого снега такое же ощущение, словно глядишь на мир, заново рожденный.

В то утро выпал первый снег, до июня, до темной колдовской ночи было еще далеко-далеко. А соблазн, как на грех, одолевал меня, не давал покоя. Задумал я, чтобы в Обливской был свой колхозный театр, театр, а не драматический кружок, под силу которому лишь одноактные пьесы с передовой дояркой, трактористом-гармонистом да с обязательным старичком-говоруном. Надо чтобы с обливцами заговорили Горький, Погодин, Вишневский…

— Рысковый ты, примерно, парень! — беззвучно засмеялся бухгалтер дед Фома, почесав за ухом карандашом. — Стало быть, столицу хочешь образовать в Обливской? — и замотал сивой вылинявшей головой.

Я рассказал ему о своих планах, копаясь в бухгалтерских документах о расходовании культфонда.

Фома Иванович помогал мне разбираться в многочисленных графах и колонках с цифрами.

— Примерно, все по закону расходовали, — говорил он, откладывая на счетах называемые суммы. — Та-ак-с, 5400 рублей — на массовый праздник, после сева у Панского собирались, — пояснил мне бухгалтер. — Тут премии дояркам… Это подписка газет и журналов. Ну, домино там, шашки всякие для станов. Все правильно, примерно. — Фома Иванович сочно положил две последние костяшки на счетах и, подняв глаза от бумаг, опять засмеялся, не разжимая губ: — Значит, театр?

— Да, и спортивный зал, и музыкальную школу…

— А директором этой музыки кого ж поставим, Липку, что ль, Звонареву? — сощурился бухгалтер.

— Да, ее, — пообещал я.

Дед Фома испуганно заморгал, спешно сгреб из-под моих рук бумаги, сунул их в ящик своего стола и, оглядываясь, юркнул в соседнюю комнату, где были люди.

Трудно верить в это Фоме Ивановичу, пересидевшему с десяток председателей, привыкшему к тому, что многое в колхозе неизменно. Да и мне нелегко, очень даже нелегко. Новое в нашу станицу всегда пробивалось с опозданием, шло к обливцам, застревая на долгих дорогах, то заваленных снегом, то размытых дождями. Радио появилось у нас только после войны, года два или три спустя; свет электрический загорелся каких-нибудь лет шесть назад; про телевизоры большинство обливцев только слышали. Затерялась станица в самой что ни есть глубинке. Утонула в сумеречных дубовых лесах, в непролазных ольховых зарослях, отрезали ее от больших городов почти безокоемные степи. Даже теперь, в эти вот дни, при нынешних средствах передвижения, письмо из Обливской в областной центр идет восемь дней. Впрочем, это мало беспокоит наших станичников, потому что в последние годы жизнь заметно полегчала, старикам дали пенсии, Совет не скупится, отпускает на строительство домов лес, у всех крепкий достаток, так что чего жаловаться, гневить бога? Ну, а уж если случается какая беда: перебои с куревом или водкой, обливцы идут в соседнюю область — в хутор Глубокий. Хоть и в другой он области, чужим у нас его не считают, до него всего каких-нибудь верст семь, а то, гляди, и того не наберется. Да что там перемерять эти версты, если обливских кочетов на заре слышат в Глубоком, а глубоковских здесь, у нас…

Утром, перед тем как пойти в правление, я переговорил с Еленой, вербуя ее в свои союзники.