Зимний дождь - [48]

Осенью сорок четвертого года, по теплу еще, сообщил Яков, что воюет он на Карпатах. Сообщил, да с тем и замолчал. Месяц, второй — ни слуха ни духа. Однажды вечером, подоив корову, бабка Саня собралась пойти домой к Груне, разузнать, может, ей присылал, но дед рассоветовал:

— Не дело это, про сына у чужих выспрашивать! Будет завтра по дворам ходить, тогда и окликнешь…

На другой день, ближе к обеду, по времени, когда письмоноска на их улице появляется, вышла бабка Саня, села на крылечко, поглядывать стала. С час сидела, но не дождалась Груни.

«Можа, уж прошла», — подумала она, а тут как раз юрк в их ворота мальчишка, сын главной почтовки.

— Тут Егоровы живут? Письмо вам, — и, сунув в бабкины руки конверт, потрусил дальше.

— А Груня-то, Груня где же? — крикнула бабка Саня ему вдогонку.

— А ее этот… чимер сломал, — остановясь, сообщил мальчишка. — Прямо на почте. Разбирали письма и…

Глянула бабка на конверт, на буквы печатные и закричала в голос…

Вечером пришла в их дом письмоноска, зареванная, опухшая, поплакали с бабкой Саней вместе, попрощалась Груня, сказала — уезжает из Обливской. Через неделю перебралась она в другой район, за реку, к сестре. А лет через семь после войны снова вошла она в этот дом уже женой Семена.

Дед Степан попервам сопротивлялся, узнав про то, что младший задумал, отговаривал сына.

— Не по-людски это, Семен. Вдруг, как отыщется Яков. А у них уговор был…

И к балалайке дед долго никому не велел притрагиваться — висела она в горнице на синенькой тесемке.

— Отдал бы ты ее Генке, — не раз напоминала бабка Саня.

— Мал еще. Поломает, — хмурился он. — А она — вещь, деньги стоит. Да и погодить не мешает, может, живой…

— Был бы живой, пришел, — тяжело вздыхала бабка. — Да и бумага…

— Бумага-бумага, — передразнивал ее дед, — заладила как кукушка. Ты на войне-то не была — не знаешь, как там случается… Разберись попробуй, кто жив, кто нет. В плен может опять же попасть, а оттуда не сразу, — уже без прежней уверенности предполагал дед.

Перед тем как играть свадьбу Семену, прибирали в горнице, и дед, сняв балалайку с гвоздя, протянул мне:

— На, учись… Не успел поиграть твой дядя…

По наследству балалайки достались многим обливским парнишкам. Пашке Каменнову — от отца, Веньке Политову от брата старшего…

При желании много можно насчитать. Нет нужды в Обливской в балалаечниках. А вот с танцорами плохо, не у кого поучиться хорошей пляске. Нет Захара Андреевича… Мог бы и Алексей Березнев показать, мог бы, да не покажет. Изредка приезжает он к клубу на своем «Москвиче», стуча костылями, заходит в коридор, станет у притолоки, привалится плечом к стене, внимательно глядит на девчонок, танцующих вальсы. До войны первым плясуном был он. Только не в клубе, а на игрищах удивлял Лешка своим умением, потому что не было у парня хороших сапог. А на поляне можно и в чириках из грубой кожи, а то и разувшись, так отбацать русскую, что через много лет не забудут, как плясал Лешка Березнев.

Был он ровесником Якова, вместе уходили в армию. Мечтал Алексей принести с действительной службы хромовые сапоги. И принес. Лакированные, с аккуратными подковками. Но десятого мая налетела его автомашина на мину, и зарыли его ноги в чужой земле. А сапоги, что ж, лежат в сундуке…

…Репетиция закончилась поздно. На улице разлилась темь, дул северный ветер, слегка морозило. Невидимо, высоко, тревожно прогудел реактивный самолет. Я шел и думал об октябрьском вечере, о том каким он должен быть. Мне хотелось, чтоб люди не просто послушали старинные и современные песни, а увидели себя, вспомнили, задумались. А тем, кто молод, чтобы представилась жизнь их прадедов, дедов, отцов, пусть увидится им красота земли, пусть подумается, как надо беречь то, что есть на ней.

НА ИСХОДЕ ЧЕРНОТРОПА

I

Уже во дворе можно было понять, что гульба началась: дом гудел от разговоров, от смеха. Стряхнув с фуражек дождинки, мы вошли в комнату, и в нос ударили запахи селедки, соленой капусты, жареного мяса. Гости уже выпили, сидели на стульях, подминали под собою постель.

— А-а, явились наконец! — известила о нашем появлении уже чуточку захмелевшая, разрумянившаяся Олимпиада. — Пожалуйте к столу, — пригласила она, и рука ее, мягко выгибаясь, проплыла сверху вниз, указав нам на длинную, чисто выскобленную скамью.

Загремели бутылки, забулькала, заколыхалась в граненых стаканах водка. Елена пригубила стакан, замотала головой и ушла на диван, примостилась на валике, рядом с незнакомой мне девушкой в очках с толстой роговой оправой. Долетели обрывки разговора о безэтапных уроках, о поурочном балле, и я понял, что новенькая в очках — тоже учительница из Обливской школы.

Компания собралась самая разношерстная, как и обычно в селе. На самом почетном месте, в центре сдвинутых столов, сидел Тит Данилович. Он здорово постарел, голова его стала гладкая, как тыква, лишь над теменем бурела жиденькая растительность. Теперь он уже не учитель рисования, а директор школы, и потому и гулянку пытался возглавлять. По правую сторону по-хозяйски смело помогала ему Олимпиада Звонарева, работавшая кашеваркой в бригаде Иллариона Матвеевича. Тут же были и сын бригадира Шурка, и его невеста Нина Рябинина, успевшая после концерта сбегать домой и вместо белого платья, в котором выступала, надеть черное, с робким вырезом на груди. Мне припало сидеть как раз рядом с ней. Знал я ее чуть ли не с пеленок, а вот уже невеста.