Зимний дождь - [2]

Мы бежали по огороду, поскальзываясь на мокрых капустных листьях, мать ловила меня за руку и все оглядывалась, оглядывалась на небо. А во дворах слышался тревожный говор, топот ног и одинокий детский плач.

Утром ко мне прибежал Мишка Железняков и рассказал, что немцы хотели разбомбить МТС, бросили две бомбы, но не попали, лишь выдолбили рядом у горы две ямы. Он уже успел сбегать туда, набил карманы осколками и теперь хвастался ими.

— А ты, значит, все проспал?

— Да, проспал… Глянь, как крышу слизало, — кивнул я на растрепанный верх кухни.

— Ух ты! — изумился Мишка. — Это воздушной волной шарахнуло… Ну ладно, бежим к горе, там сейчас все пацаны.

На плацу нас догнал Юрка Родичев.

— Вы туда? — спросил он, задыхаясь, и мотнул головой в сторону горы.

— Туда, — отозвался Мишка.

— А Клок сказал, что ты уже два кармана набрал, — удивленно сообщил Юрка. — Говорит, Ржавый…

Мишка хмуро покосился, и Родичев осекся.

…И почему в жизни все так несправедливо? Самые плохие клички достаются хорошим людям. Ну и что если Мишка конопатый, зато он лучше всех ныряет, сам сделал себе самокат, и вообще сильный… Вот Юрка — пацан так себе — худой, длиннорукий и уши прозрачные. А дразнят «Чапаенком»…

Возле дома Железняковых рос клен. Ни у чьих окон не было такого великана — его ветви ложились прямо на крышу, а макушка чуть не равнялась с церковной колокольней. Играя в прятки, мы с Мишкой залезали на клен, и найти нас никто не мог. Теперь же клен этот стал для нас стратегическим пунктом. Каждую весну в его ветвях селились грачи. Много лет почти на самой макушке клена лепили они два гнезда, и мы этих грачей не трогали — у тех, что жили в лесах, случалось уносили яйца, забирали чуть оперившихся птенцов, а этих не обижали. Но во второе военное лето нам пришлось вмешаться в птичью жизнь. Одно гнездо мы забрали под военный склад, а грачей потеснили, посадив их всех вместе.

— Ничего, переживут, — сказал тогда Мишка, — должны понять — война. Вон сколько эвакуированных едет в станицу, и всех расселяют. Тесно не тесно, а терпи.

Так у нас появился свой оружейный склад. Война громыхала рядом, и мы не имели права сидеть сложа руки. Сначала склад наш был на потолке у Железняковых, там лежали смазанные солидолом патроны и бинокль, но тетя Поля, Мишкина мать, повыбрасывала все в старый обвалившийся колодец. Случилось это после наших поисков пулемета на их огороде. Про пулемет мы с Мишкой слышали до войны от его отца, он рассказывал, будто у них под грушей еще в гражданскую войну зарыли «максим». Теперь мы решили во что бы то ни стало найти пропадающее зря оружие. Изрыв почти весь огород, мы так ничего и не обнаружили, зато картошки повредили немало. Из-за этой картошки и пострадал наш склад. После мы долго думали, где прятать боеприпасы. Надежным местом и показалось нам грачиное гнездо. Здесь хранилось восемь патронов, старый, но очищенный от ржавчины кинжал и несколько звезд с солдатских пилоток.

На следующий вечер после бомбежки у нас намечалось заседание по уточнению сроков отбытия на фронт. Мы собирались тронуться к Дону на днях, пока стояла теплая погода и были каникулы. Договорились встретиться в строго определенное время — как только матери уйдут доить коров. Уже с полчаса я стоял под кленом, а Мишка все не появлялся. Я прислушивался к звукам в их дворе — подойник не гудел.

Из-за садов выкатилась красная, как раскаленная сковорода, луна и кособоко повисла над станицей. От нечего делать я стал разглядывать ее. Малышом я любил играть с луной в прятки. Меня все волновало, почему она ходит за мной. Спрячешься за сарай, и луна тут как тут, побежишь в огород, станешь под акацией, и она подглядывает за тобой сквозь густую листву. Но теперь играть с луной не хотелось и, нарушая конспирацию, я свистнул, заложив под язык три пальца. Потом еще раз и еще.

Во дворе послышались шаги. Мишка вышел за ворота, исподлобья взглянув на меня, хмуро спросил:

— Ну чего рассвистелся?

— Мы же договорились, — затараторил я и смолк.

По щекам Мишки ползли слезы.

— У нас… Отца убили, — выдавил Мишка и, судорожно глотнув, добавил: — Пойду я, а то мать плачет…

Нагнув голову, он медленно пошел от ворот. А я стоял под кленом и не знал, что делать, как помочь ему. Когда Мишка скрылся за углом, я крикнул:

— Мишк, пойди сюда…

Рука моя сжимала карманный фонарик, подарок отца.

— На, Миш, — протянул я фонарик, — я давно хотел тебе отдать…

Мишка мотнул головой и вытер рукавом рубахи глаза.

— Не надо…

Он немного постоял со мной рядом и, вздохнув, сказал:

— Ты, Толька, не гляди на звезды. Ну их… Я вот вчера увидал, как одна упала, а нынче похоронную принесли. Выходит, правда это: если звезда упала, значит, кого-нибудь убили…

Я бежал домой, не отрывая глаз от земли. Я боялся увидеть небо. Было тихо, и лишь во дворе Исая Егоровича воровски звякал по наковальне молоток…

ЧУЖАЯ

Тальку на нашей улице не любили. При каждом удобном случае мальчишки ее колотили, а девчонки дразнили. Стоило Тальке появиться на улице, как из-за плетня летело: «Косоногая сорока, ходит, просит пирожка». Талька действительно была хромой, но ничего ни у кого она не просила. Если бы Талька не хромала, красивее ее не было бы в станице девчонки. Косы у нее толстые, с необыкновенно чистым золотым отливом, глаза синие, как весенние льдинки. Она редко выходила на улицу из-за дразнилок и еще потому, что мать ее давно болела и Тальке всегда находилось дело. Она уже умела стряпать, вместе со своим отцом ходила в луг грести сено. И от девчонок, и от мальчишек ей попадало из-за отца. Талькиного отца мы не любили за многое: за то, что он имел ружье, за его тонкие и кривые, как у паука, ноги. Мы не прощали ему, что наши отцы воевали, а он жил здесь, и главной причиной мальчишеской неприязни был их сад. Лучше сада, чем у Исая Егоровича, не найдешь в станице, в нем росли такие яблоки, какие редко кто ел. Каждую осень Исай Егорович нанимал машину и в плетеных корзинах вез яблоки на базар. Когда грузили яблоки, запах шел по всей улице.