Зимний дождь - [5]

Особенно хороши лесные яблони поздней осенью, когда, бродя в одиночестве, увидишь под полуоблетевшим деревом несколько небольших плодов, поднимешь их с холодной земли и почувствуешь вдруг томительный запах ушедшего лета и еще чего-то несказанно дорогого.

Но все это придет потом, через много лет после дня, когда мы с Мишкой стояли у своей яблони.

Отяжеленные ветви лежали прямо на земле, мы съели по яблоку, они еще немного горчили. Рвать было рано. Едва мы тронулись в обратный путь, как небо опять загудело. Прямо над нами летел немецкий самолет, летел непривычно низко, и из него густо сыпались листки бумаги. Мы совсем не испугались этого самолета, он был один, а нас двое. Листки кружили над лесом, над табачной плантацией. Один отнесло в нашу сторону, и Мишка прямо в воздухе поймал его. Самолет немецкий, с крестами, а буквы на листках оказались русские, — это сразу нас удивило. Мы прочитали листок залпом, в нем что-то говорилось про донских казаков, про их храбрость, и мы соглашались с этим, хоть и не могли понять, почему это немец вздумал хвалить нас. Последние строчки ошеломили: было написано, что Советский Союз побежден и мирные жители Дона должны с хлебом и солью встречать войска фюрера.

— Побежден? — переспросил я, растерянно глядя на бумажку.

— Брешет, гад! — сказал Мишка, ища глазами самолет.

А самолет, дойдя до леса и усеяв весь луг листовками, развернулся и летел уже назад.

— Брешешь ты, гад! — сказал Мишка и потряс кулаком. — Никто нас не победил!

— Дулю тебе, вот, вот!

— У-у, фриц поганый…

Мы презирали тот самолет, мы ненавидели его, как могут ненавидеть только мальчишки, бросались яблоками, грозили кулаками, мы растоптали бы его ногами, окажись он на земле. Но самолет все так же низко летел навстречу, и казалось, ему не было до нас никакого дела. Мишка начал хватать с земли листовки и рвать их на клочки. Зажав несколько штук в кулаке, он, приплясывая, провел ими по некогда изрешеченному солью месту и бросил вверх. Самолет дернулся, накренился, и вокруг нас засвистели пули. Мы кинулись за яблоню и упали в траву. «Тра-та-та-та, тра-та-та-та», — неслось сверху. «Вжик-вжик-вжик», — отзывалось рядом с нами. Мы видели, как падали, будто подрезанные косой, стебли кагальника, сыпались сбитые яблоки. Мы лежали, прижавшись к земле, затаив дыхание. Самолет еще немного повисел и скрылся за лесом.

Дождавшись, когда все кругом стихло, мы осторожно встали из травы, огляделись и бездорожно, через талы, побежали в станицу.

Возле леса встретился Колька Клок. Он старше меня и даже старше Мишки, но все еще ходит в четвертый класс, потому что в каждом сидит по два, а то и по три года.

Колька привык к этому и даже придумал оправдание: со смехом говорит, что у него больная голова, и в доказательство показывает белый клок волос на затылке.

— Лазили в моих закиднушках? — хмуро спросил Клок, загородив нам дорогу.

— Нужны они нам, — отозвался Мишка и лениво цвикнул слюной.

— В нас немецкий самолет стрелял, — похвалился я.

— Загибай! — не поверил Клок.

— Больно надо…

— Побожись, — пристал Клок.

— Клянусь матерью и отцом, — выпалил я.

Клок растерянно заморгал:

— Чего это он?

Мишка с достоинством хмыкнул:

— А что мы, не русские, что ль?

— Он листовки бросал, а мы их рвали.

— Тоже мне — бойцы, — протянул Клок и пошел дальше. И было видно: он завидовал, что за нами, а не за ним гонялся самолет.

— Эй, — крикнул Колька, — завтра собирайтесь в степь. Все пацаны поедут…

На закате в станицу вошла конница. Изо всех дворов сыпанули люди к школе, где остановились бойцы. Я сидел на крыльце и шелушил кукурузу, собираясь ее молоть на ручной рушке. Уходя на ферму, мать наказывала намолоть на кашу. Только принялся за работу, как пришлось бросить все и бежать к школе. Вся площадь была запружена военными на лошадях и родничковцами. Играл духовой оркестр. Пробившись в середку, я раскрыл от удивления рот. Под музыку танцевал высокий, белый, как снег, конь. Он выделывал такие коленца, что люди только ахали. Конь то шел, поднимая передние ноги в такт музыке, то начинал плавно кружиться, развевая пушистый хвост. Молодой лейтенант сидел на нем, почти не держась за повод, и улыбался, поглядывая на удивленных до крайности людей.

А родничковцы всё подходили. Женщины хватали за рукава военных и о чем-то расспрашивали их. Из ближних дворов несли лепешки и прямо в горшках топленое молоко. Председатель колхоза Буланкин стоял возле черной «эмки», втолковывал что-то лысому грузному командиру и показывал култышкой правой руки на далекий лес, за которым был Дон.

Вдруг возле автомобиля засуетились, забегали и над площадью прокатился зычный голос лысого:

— По ко-о-ням!

Через несколько минут о конниках напоминала только густая пыль, плавающая на улице, да следы от кованых сапог.

Родничковцы потянулись к своим домой. Я тоже вспомнил про кукурузу и пустился бегом, надеясь до прихода матери сделать дело. Но у моста меня остановил Мишка, оказывается, он тоже был на площади. Конопины на его лице так и светились, таким радостным я его давно не видел. Он поманил меня под мост.

— Глянь чего, — зашептал Мишка и проворно вытащил из-под рубахи новенький наган.