Зимние каникулы - [2]

Сперва-то ей и рост понравился, и вообще Вадим произвел на нее впечатление, что верно, то верно. Невзрачных недомерков Майя не признавала. В их сторону не глядела. А если они перед ней назойливо возникали, то смотрела сквозь. Что У них там в душе, какие алмазные россыпи, ее не интересовало. Сколько родители ни внушали, что не внешность главное. Приводили в доказательство бывшего мужа Вики, Майиной родной сестры. Главное или не главное, но уж во всяком случае не последнее. Майя всегда видела – в будущем – рядом с собой именно красивого мужчину (чтобы их обоих мог снять любой фотокорреспондент для цветной вклейки в молодежный журнал, например). На некрасивого или просто обыкновенного ей не хватало воображения.

...Шапку она натягивала уже на лестнице и пуговицы застегивала в лифте.

На улице после духоты прокуренной комнаты ей показалось, что очутилась в другом мире. Чистом и прекрасном. Морозный воздух, золотистые блестки инея в ночной темноте и тишине. От грохота магнитофонной музыки у нее прямо-таки разболелись уши. На полную катушку запустили, соседи стучали в стенку, но Люська не обратила на их сигналы никакого внимания: ничего перебьются. Вообще-то Майе это не очень понравилось, но все остальные Люську радостно одобрили.

Возле подъезда Майя немного постояла, не признаваясь себе, что нарочно медлит, ждет, чтобы Вадим, как она его ни ненавидела и ни презирала, выбежал за ней следом, догнал. Извинился бы, что ли. Жди.

Всем им одного надо, вспомнив прошедшую ночь, вывела свой горький итог Майя, хотя отрицательного опыта у нее и было, что тот же Вадим – не из ее мира и обычного окружения. Но сейчас и его было достаточно, чтобы разочароваться во всей мужской части рода человеческого. И исключить из рассуждений все, что помешало бы страдать полной мерой: Майе хотелось страданий.

...Люська тоже хороша. Называется – подруга. Что она, не знала этого Вадима?.. Да и вообще – что-то не видела Майя никакой настоящей дружбы, о ней только в книжках красиво пишут и в кино показывают. Если еще кому-нибудь нравишься, тот тебе «друг», а чтобы бескорыстно?..

Пострадавшая Майина голова была странно легкой, словно отдельно от нее плывущей, но в то же время никуда не уплывающей, и отчего-то это странное физическое состояние еще усугубляло и приправляло горечью охватившую Майю вселенскую печаль.

Из коридора открылась дверь, щелкнул выключатель, свет резанул Майю по глазам и вернул к действительности. В знак протеста она натянула на голову одеяло.

– Подъем, подъем, женщины, – голос был знакомый. Та самая сестра, которая ночью укладывала Майю в постель. – Сейчас температуру померим, держите-ка градусники.

С Майи стягивали одеяло. Она за него держалась:

– Не трогайте, мне смотреть больно! – Круглый матовый шар светильника висел прямо над головой.

– Свет мы тогда погасим, – покладисто отозвалась сестра. – На улице уже рассвело.

– В других больницах прикроватные лампочки есть, – сказала больная за Майиным изголовьем.

– Так это в новых больницах. Я в Филях лежала...

– Зато там холодно, а у нас какие стены? – заступилась за честь родного лечебного учреждения сестра.

– Только это у вас и есть, – проворчала та, что через проход от Майи. Она спустила на пол худые, голые над серыми пушистыми носками ноги.

– Скоро ремонт будут делать, попадете после него к нам – ничего не узнаете!

– Нет уж, спасибо. Лучше к вам не попадать. Ни до ремонта, ни после.

– Это тоже верно, – согласилась сестра и протянула Майе градусник: – Держи.

Майя сунула градусник под мышку и вдруг вспомнила.

– В уборную я сама пойду, – сказала строптиво и свободной рукой отодвинула подальше от себя скамеечку с оскорблявшей ее чувства посудиной.

– Иди, иди, – добродушно закивала сестра. – Если хочешь подольше с нами побыть. Им вот не нравится, а тебе, значит, понравилось?..

У нее было мягкое, без морщинок, несмотря на близкий к пенсионному возраст, лицо, усталые после ночного дежурства, а скорей, после многих за жизнь ночных дежурств глаза, но и сквозь усталость в них проглядывала какая-то ко всему, что вокруг, снисходительность. Ко всем этим капризам, неудовольствиям, ворчанью. Невозможность с ее стороны принимать их всерьез и им сочувствовать, потому что, словно говорил ее усталый и одновременно беспечальный взгляд, за годы в больнице, а раньше, может быть, в госпиталях, научилась горе от пустяков отделять. Судно не судно, свет в глаза или недостаточно современное оснащение – кого хватит на все отзываться?..

Проймешь их чем-нибудь, как же, решила обидеться Майя, хотя и сознавала, что ничего для нее обидного сестра не сказала. Но сегодня Майе все было обидно, от всего плохо. И когда почувствовала, что на ней поправляют одеяло, пришлось сделать над собой усилие, чтобы не смягчиться, не расплескать, до капельки удержать в себе свои несчастья и горести. Не поддаться словам утешения:

– Не горюй, девочка. Скажи спасибо, что руки-ноги целы.

Верно говорят: чужую беду руками разведу.

– Теперь для тебя главное – покой, – продолжала сестра. – Основное твое лекарство. В палату попала хорошую, ты одна лежачая, женщины как на подбор, с ними не пропадешь. Верно я говорю, женщины?