Зимние каникулы - [69]

Девушка поднялась, готовясь уйти.

— Прощайте, дядя Фране!

— До свидания, синьорина! Будьте повеселей!

Фране прошелся по залу. Он стряхивал крошки с опустевших столиков хлопками полотенца, словно бил мух. Потом вновь вернулся к собеседнику, взял сигарету, погасшую на холодном цинковом листе стойки, прикурил. Элегично щурясь, провожал взглядом девушку, ковылявшую по бетонным ступеням с нотной папкой под мышкой. Когда она закрыла за собой дверь, поддался желанию порассуждать:

— Бедная синьорина!.. Мучается, работает день напролет, дает уроки!.. Хоть бы ей улыбнулось счастье!..

Лысоватый господин уже давно посматривал на девушку не без интереса: «Пора бы решиться, набегают годы, болезни, одиночество». Он попытался вызвать Фране на разговор:

— Она довольно хорошенькая.

— Да, симпатичная, симпатичная! А головка просто прелесть!

Собеседник почувствовал приятное волнение, его губы тронула едва приметная улыбка задетого самолюбия. Искушая благодушного владельца закусочной, он заявил:

— Да ты влюбился в нее, не иначе!

Фране быстро поднял взгляд и успел увидеть эту улыбку, которая показалась ему насмешливой, даже саркастичной. И он поспешил отречься со стыдливостью старой девы:

— Кто? Я? Бог с вами!.. — Чтобы выглядеть более убедительным, добавил: — Кто на нее позарится с такой ногой?

У посетителя тотчас погасла улыбка. Теперь и он пошел на попятную. Казалось, оба отскочили в разные стороны от лужи, в которую один из них бросил камень.

— Неужели вы не видите, что я шучу?..

Помолчали. Фране облокотился на стойку, выдохнул сигаретный дым и, склонив голову, в задумчивости, искоса глядел на дверь, за которой исчезла хромая девушка. Он чувствовал себя почти виноватым. И, сделав шаг в сторону гуманности, молвил:

— Бедная синьорина!..

1955

Перевод А. Лазуткина.

БЕНТА-ЯЩЕР

Люсьен сидел под ивами и удил. Он мог проводить так целые утра, с удочкой в руках, потягивая воображаемые дымы из своей погасшей трубки и не ощущая ни скуки, ни потребности в человеческом обществе. Лицо его было еще молодо, словно остановилось в своем развитии и не до конца оформилось, однако житейский опыт оставил на нем свои следы, наложив отпечаток постоянной серьезности. Поэтому оно напоминало угрюмо-недовольные физиономии эмбрионов в стеклянных сосудах за витринами медицинских учреждений.

Товарищи, знавшие Люсьена Крампе в школьные годы, помнили его болезненным и замкнутым юношей. Позже, в университете, пока они наслаждались беззаботностью студенческих дней, он сразу же занялся серьезной работой. За окнами лаборатории чередовались весна и осень, а молодой ассистент неизменно склонялся над какими-то своими экзотическими ящерицами, которые целиком поглотили его внимание, равнодушный ко всему, что не имело отношения к занятиям. Он устраивал им особенную среду, выдерживал при разных температурах, подвергал всяким облучениям, зорко следя за результатами и регистрируя каждое новое явление.

— Ты напоминаешь мне Антима Армана-Дюбуа из «Les Caves du Vatican»[40], — заметил однажды, сопровождая свои слова отрывистым тонким смехом, его старший товарищ по гимназии Огюстен Бло, тонкий эстет, высокоорганизованная личность. Он не сводил глаз с Люсьена, поглаживая длинными холеными пальцами пятнышко лысины, которая уже стала обозначаться на его аристократически удлиненном черепе.

Компания расхохоталась. С тех пор между собой приятели стали называть его Антимом. Он не сердился.

— Ну, как дела, Антим? Как поживают твои Vexierkasten?[41] Что поделывают почтеннейшие ящерицы? — встречал его Огюстен Бло субботними вечерами, когда Люсьен появлялся в кафе, где они коротали время. И все вновь покатывались со смеху. А он и тогда не сердился; более того, и сам добавлял к всеобщему веселью, словно свой непременный обол, беззвучную, блуждающую на тонких губах улыбку.

Но когда через два года напряженного труда он опубликовал результаты своих исследований, это произвело немалую сенсацию. И постепенно (это произошло незаметно, само собою) его перестали называть Антимом и начали опять звать Люсьеном, «нашим Люсьеном».

По странной игре случая, почти в то же время, на другом краю планеты, в Соединенных Штатах, появился другой молодой ученый, Левенгруббе, который, исходя из совсем иных предпосылок и двигаясь совсем иными путями, пришел примерно к таким же результатам.

— Ты смотри, как тяжко нынче что-нибудь открыть, что-нибудь изобрести! — рассуждал Огюстен Бло за их постоянным столиком в кафе. — Все уже открыто, все изобретено. Прав Ялмар Экдал у Ибсена[42]. Но вы заметили, если тем не менее удается придумать что-либо новое, то непременно это разом делают двое! Должно быть, существует какой-то закон: или никто — или по меньшей мере сразу двое!

На сей раз случайное совпадение как будто осталось без отрицательных последствий: споров о приоритете не возникало, не было слышно и взаимных обвинений в плагиате. Идентичность словно подействовала неким чудесным образом. А к этому оказался неподготовленным даже Огюстен Бло.

— Ну конечно, — внушал он своим последователям в кафе спустя несколько дней после первых минут растерянности. — Ясное дело! Так всегда случается, новая дерзкая гипотеза рождает недоверие и кажется абсурдной. Но когда в ином краю раздается другой голос, высказывающий ту же невероятную, абсурдную гипотезу, происходит чудо: оба утверждения взаимно подкрепляют друг друга, одно служит другому как бы проверкой и доказательством и тем самым оба они приобретают убедительность. Вот, скажем, есть два коммерсанта, каждый располагает капиталом в один миллион… Если кто-нибудь из них подпишет вексель другому, гарантируя его своим миллионом, то де-факто каждый из них будет оперировать двумя миллионами; и вот, фокус-покус, вместо двух миллионов вдруг оказывается четыре. Все очень просто, не так ли? Вот вам, господа, сила кредита! И без всяких преувеличений — то же самое относится к научному кредиту!