Зима в горах - [165]

Все, конечно, и так знали, что он, никого не спросясь, поселился в часовне. Но одно дело знать по слухам, а другое — знать, так сказать, доподлинно, со слов человека, который имел туда доступ.

По той же самой причине Роджер никогда не вызывал к себе фургон для вывозки мусора. В этом смысле он все эти месяцы уподоблялся стоической миссис Аркрайт. Спасался он тем, что одинокими зимними вечерами складывал огромный костер на склоне горы, и весь скопившийся у него мусор уносился к небу в виде стремительных черных завитков дыма. А все, что не поддавалось уничтожению огнем, он закапывал на своем болотистом участке, оставляя в наследство археологам далекого будущего. В разбитое же окно он старательно вставил кусок толстого белого картона, хорошо укрепив его клейкой лентой.

Добравшись до часовни, он в последний раз выгреб весь мусор, аккуратно вывалил его на самодельный очаг, сложенный им из трех камней, полил бензином и, отступив на несколько шагов, стал глядеть, как занимается огонь. В бледно-голубом, манящем, весеннем небе ярко сияло солнце. Даже в разгар зимы, когда альпийский снег ослепительно искрился, отражая солнечные лучи, воздух не был так пронизан светом, как сейчас. Такой свет бывает только весной, им полнится небо, его пьет земля, он проникает глубже пахотного слоя почвы; волны света плыли над землей, и далеко внизу смеялось море, а над костром Роджера дрожало бледное жаркое марево.

Вернувшись в часовню, Роджер попытался взглянуть на свою обитель глазами фрейлейн Инге. Ну, конечно, она заметит, что кто-то здесь побывал. Но он ничему не нанес ущерба. Что она кинется проверять прежде всего? Свои холсты? Возможно, а возможно, и нет. Роджеру как-то не верилось, что фрейлейн Инге относится серьезно к своей живописи. Ему казалось, что для нее скорее важен самый процесс, что это лишь способ утверждения своей личности и возможность завоевать право на «артистический образ жизни» — как бы это ни понимать. Ну что ж, ей не приходилось опасаться за свои холсты. Один раз и весьма поверхностно осмотрев их, Роджер больше к ним не прикасался. Они стояли там, где их оставила сама фрейлейн, прислонив к наиболее сухой стене часовни. Едва ли можно было отрицать, что, отапливая часовню, Роджер проявил больше заботы о шедеврах фрейлейн Инге, чем она сама.

Роджер снял постельные принадлежности с кушетки, на которой он впервые спал с Дженни, и призрак фрейлейн Инге мгновенно растаял, как дым от костра. Здесь был его дом, и он останется его домом, даже если ему не суждено больше заглянуть сюда; кто бы ни поселился здесь, что бы здесь ни произошло, все равно это уже ничего не может изменить. Такой перелом произошел в его жизни среди этих стен, что и балки эти, и камни, и даже скалы, на которых покоится фундамент часовни, навечно впитали в себя его мысли и чувства. Они были свидетелями его окончательного запоздалого возмужания; они были свидетелями его освобождения; здесь началась страница его жизни, в которую вписана Дженни, и здесь от него отлетел умиротворенный дух Джеффри — они распрощались в обоюдной любви и доброте.

Собрав свои пожитки, Роджер погрузил их в малолитражку. Места как раз хватило для всего. Потом он зашел напоследок в часовню и повесил запасной ключ на гвоздь, с которого когда-то одним воскресным утром сняла его Райаннон; оставалось только уйти. И, как бы отдавая печурке последнюю дань, он опустился на колени и подбросил в нее топлива, чтобы огонь не угасал еще восемь часов после его ухода. Подбросил несколько печных «орешков» и последние три планки дубового паркета. Дар Гито. Планок хватило на всю зиму.

Убедившись, что пламя хорошо занялось, Роджер прикрыл дверцу, поднялся, быстро вышел за дверь и захлопнул ее за собой. Потом обошел часовню, отворил чугунную калитку, вышел и плотно ее притворил. Прежде чем забраться в малолитражку, он окинул все последним прощальным взглядом, проверяя, не позабыл ли чего. Если не считать аккуратного белого квадрата картона, вставленного вместо разбитого стекла, и дыма, усердно поднимавшегося над трубой, все здесь выглядело совершенно так же, как в тот день, когда он впервые увидел эту часовню. И только горы за часовней, сверкавшие обновленным убранством, напоминали о новой жизни, которая была ему здесь дарована.

Роджер запустил мотор и поехал в Карвенай, в отель «Палас».

Слет поэтов тем временем мало-помалу принимал уже более упорядоченную форму. Можно было подумать, что Мэдог, превратив всех шотландцев в одного многоликого козла отпущения, тем самым оградил себя от всех возможных в дальнейшем неудач. Казалось, с момента их отъезда наступило торжество света и радости: поэты читали с подъемом, публика слушала внимательно, все торжественно и единодушно отдавали дань поклонения музам. Маленький магнитофон Андре работал безостановочно, представители ЮНЕСКО улыбались, прижимая к боку портфели, и если еще недавно в глазах Мэдога появлялось временами затравленное выражение, то теперь глаза его пылали пророческим жаром и огнем административного ража. И даже Дженни словно бы немного успокоилась, хотя ей и приходилось то мчаться со всех ног в муниципалитет (чтобы утихомирить поэтов), то бежать обратно в отель (чтобы воодушевить отряды добровольцев, готовивших гигантский ужин а-ля-фуршет).