Зима тревоги нашей - [7]

— Ну а про высоких брюнетов?

— И про брюнетов, конечно. Но если бы я умела читать в мужских сердцах, не было бы у меня в жизни таких промахов. Ox-ox-ox! И влопалась же я разочка два!

— Ваш первый муж, кажется, умер?

— Нет, второй, мир праху его, сукину… Ладно, замнем. Мир праху его.

Итен участливо поздоровался с престарелой миссис Ежизински и, стараясь подольше растянуть отпуск четверти фунта масла, даже одобрительно отозвался о погоде, но Марджи Янг-Хант не торопилась уходить, а с улыбкой разглядывала банки паштета с золотыми наклейками и миниатюрные, как футляры для драгоценностей, баночки черной икры на прилавке около самой кассы.

— Ну? — сказала Марджи, когда старуха, с трудом волочившая ноги, вышла из лавки, бормоча что-то себе под нос по-польски.

— Что — ну?

— Да так, вдруг в голову пришло… Если б я знала мужчин так же хорошо, как женщин, можно было бы гадать с вывеской. Поучили бы вы меня, Итен, что такое мужчины.

— Вы и так достаточно их знаете. Может быть, даже больше чем достаточно.

— Вот человек! Чувства юмора, что ли, у вас нет?

— Прикажете сейчас начать обучение?

— Нет, как-нибудь вечерком.

— Хорошо, — сказал он. — Кружок. Мэри, вы и двое деток. Тема занятий: мужчины, их слабые стороны, их глупость и как всем этим пользоваться.

Марджи не обратила внимания на его тон.

— Разве так не бывает, что вам приходится просиживать за работой целые вечера? Отчеты к первому числу и прочее тому подобное?

— Бывает. Работу беру на дом.

Она подняла руки над головой и запустила все десять пальцев в волосы.

— Почему? — спросила она.

— Потому что потому оканчивается на «у».

— А вы многому могли бы меня научить?

Итен сказал:

— «И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие. Выходя, они встретили одного Киринеянина, по имени Симон, и заставили сего нести крест Его. И, пришедши на место, называемое Голгофа, что значит Лобное место…»

— А ну вас!

— Да-да, все так и было.

— Вам известно, что вы настоящий сукин сын?

— Известно, о дщерь иерусалимская!

Она вдруг улыбнулась.

— Знаете, что я сделаю? Такого сегодня нагадаю одному человеку, любо-дорого! Вы у меня будете самой что ни на есть важной персоной. Поняли? Чего ни коснетесь, все превратится в золото. Народный глашатай! — Она быстро подошла к двери и, оглянувшись с порога, оскалила зубы в улыбке. — Ну-ка, попробуйте оправдать свою репутацию и попробуйте не оправдать! До свидания, Спаситель! — Как странно звучит цоканье каблуков по тротуару, когда ими отстукивают в ярости.

К десяти часам все изменилось. Распахнулись широкие стеклянные двери банка, и людская речка потекла туда за деньгами, а потом завернула к Марулло и вынесла оттуда разные деликатесы, без которых Пасха не Пасха. Итен чувствовал себя как на водных лыжах — только держись, и продолжалось это до «часа шестого».

Сердитый пожарный колокол на башне ратуши пробил начало часа шестого. Покупатели мало-помалу рассосались, унося с собой пакеты с праздничной снедью. Итен внес в лавку лотки с фруктами, запер входную дверь и без всякой на то причины, а лишь потому, что сделалась тьма по всей земле и в нем самом, спустил плотные зеленые шторы, после чего тьма сделалась и в лавке. Одни только неоновые трубки в холодильнике светили в этой тьме призрачной голубизной.

Зайдя за прилавок, он отрезал четыре толстых куска ржаного хлеба и щедро намазал их маслом. Потом двинул вбок стеклянную дверцу холодильника и взял с одного блюда два ломтика плавленого швейцарского сыра, а с другого — три куска ветчины.

— Сыр и салат, — сказал он. — Сыр и салат. Лезьте на дерево, кому дом маловат. — На верхние куски хлеба густым слоем положен майонез, они придавлены к нижним, выпирающие кромки ветчинного сала и зеленых салатных листьев подровнены. Теперь взять картонку молока и пергаментной бумаги на обертку. Он аккуратно подгибал пергамент с краев, когда во входной двери звякнул ключ и в магазине появился Марулло — широкий в плечах, как медведь, и такой тучный, что руки у него казались непропорционально короткими и не прилегали к бокам. Шляпа у Марулло сидела на самом затылке, а из-под нее торчала жесткая бахрома серо-стальных волос, точно он носил под шляпой еще какую-то шапочку. Глаза у него были со слезой, хитрые и сонные, но золотые коронки на передних зубах сразу блеснули в свете неоновых трубок. Две верхние пуговицы на брюках были расстегнуты, так что виднелись теплые серые кальсоны. Марулло стоял, запустив толстые культяпки больших пальцев за брючный пояс, приходившийся как раз под животом, и щурился, привыкая к полутьме.

— С добрым утром, мистер Марулло. Хотя сейчас уже день.

— Здравствуй, мальчуган! Ты поспешил закрыться.

— Весь город закрылся. Я думал, вы слушаете мессу.

— Нет сегодня мессы. Единственный день в году, когда мессы не бывает.

— Вот как? Не знал. Чем могу служить?

Короткие толстые руки вытянулись вперед и несколько раз подряд согнулись в локтях.

— Болят, мальчуган. Артрит… Все хуже и хуже.

— Ничего не помогает?

— Все перепробовал — грелки, акулий жир, пилюли… болит и болит. Тихо, спокойно, дверь на замке. Может, поговорим? А, мальчуган? — Зубы у него снова сверкнули.