Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки - [62]

Вопрос выбора стал главным испытанием. Что такое моральные принципы? Просто слова? Достойно ли судить своего отца за слабость, если он проявлял лишь щедрость души и наивную убежденность в том, что остальные люди столь же щедры? Никто не толкал его в яму, он сам в нее свалился. Безнравственно ли обирать упавшего? Как видно, нет.

Вокруг Нью-Бэйтауна неспешно стягивалось кольцо окружения, и затеяли это люди достойные. Если все получится, их будут считать не бесчестными, а ловкими. Если вмешается фактор, которого они не учли, — будет ли это безнравственно или непорядочно? Полагаю, зависит от того, добьется этот «фактор» успеха или нет. Для подавляющего большинства успех не бывает плохим. Помню, когда Гитлер беспрепятственно и триумфально продвигался вперед, многие порядочные люди искали и находили в нем скрытые добродетели. Муссолини заставил поезда ходить точно по расписанию, Виши сотрудничал с врагом ради Франции, а Сталин, кем бы он ни был, тоже действовал решительно. Сила и успех — выше любых моральных принципов, выше критики. Выходит, дело не в том, что́ ты делаешь, а ка́к ты это делаешь и как называешь. Есть ли в людях, в самой глубине души, предохранительное устройство, способное остановить или наказать за проступок? Не похоже. Наказание настигает лишь в случае неудачи. По сути, если преступник не пойман, то и преступления никакого нет. В результате запланированных для Нью-Бэйтауна перестановок некоторые пострадают, некоторые даже погибнут, однако начатый процесс это не остановит.

Постигнув и приняв схему развития событий, я четко видел свой путь и лежащие впереди опасности. Что изумляло больше всего, так это самостоятельное зарождение замыслов — одно вырастало из другого, кусочки головоломки складывались. Я смотрел, как процесс развивается, и лишь легонько его направлял.

То, что я сделал и еще планировал сделать, я предпринял с полным осознанием того, что мне это чуждо, но необходимо, как стремена необходимы для того, чтобы взобраться на рослую лошадь. Если ты уже в седле, то стремена не нужны. Может, этот процесс мне не остановить, однако начинать следующий я не стану. Не хочу и не буду больше жителем этой мрачной и опасной страны. К трагедии седьмого июля я не имею ни малейшего отношения. Процесс запустил не я, зато я могу его предугадать и воспользоваться им.

Один из древнейших и наиболее часто опровергаемых мифов — убеждение, что мысли человека отражаются у него на лице, что глаза — зеркало души. Ничего подобного. В глазах можно увидеть лишь болезнь, неудачу или отчаяние, которые также являются разновидностями болезни. Существуют исключительные люди, способные видеть вглубь, чувствовать перемену или слышать тайный сигнал. Думаю, моя Мэри перемену заметила, но истолковала ее неверно, зато Марджи Янг-Хант… Впрочем, она ведьма, и это меня тревожит. Мне кажется, она одновременно умна и обладает колдовской силой, что тревожит вдвойне.

Я был уверен, что Бейкер уедет на праздники, вероятно, после обеда в пятницу перед Четвертым июля. Чтобы возыметь должное действие на выборы, буря разразится в пятницу или в субботу, поэтому вполне логично предположить, что Бейкер захочет убраться подальше. Разумеется, мне до этой встряски дела нет. Для меня это лишь упражнение в предвидении, однако все же придется предпринять ряд мер в четверг, на случай его более скорого отъезда. Мое субботнее мероприятие настолько точно выверено, что я мог бы проделать необходимые действия с закрытыми глазами. Я испытывал не страх, а лишь толику волнения, как актер перед выходом на сцену.

В понедельник, двадцать седьмого июня, Марулло заявился, едва я успел открыть магазин. Он с любопытством осмотрел полки, кассовый аппарат, холодильник, заглянул в складское помещение. Судя по его лицу, он видел это все впервые в жизни.

— Собираешься куда-нибудь на Четвертое июля? — спросил я.

— С чего ты взял?

— Ну, на праздники уезжают все, кто может себе это позволить.

— Вон что! И куда же мне ехать?

— А куда ездят остальные? В горы Катскилл, да хоть в Монток на рыбалку. Тунец пришел.

Сама мысль о том, чтобы сражаться с тридцатифунтовой рыбой, отдалась болью в его измученных артритом руках; он согнул их в локтях и поморщился.

Я едва не спросил, когда он собирается в Италию, но это было бы уже слишком. Я подошел к нему и осторожно взял за правый локоть.

— Альфио, — сказал я, — ты совсем спятил! Почему не съездишь в Нью-Йорк к лучшему врачу? Наверняка есть способ покончить с болью.

— Не верю я им.

— Чего тебе терять? Поезжай! Попробуй.

— Тебе-то какое дело?

— Никакого. Только я уже кучу лет работаю на одного дурного сукиного сына! И если старому прохвосту-итальяшке больно, я чувствую ту же боль. Ты приходишь, скрючиваешь руки, и в результате я битый час не могу разогнуться сам!

— Тебе меня жалко?

— Нет, черт побери! Я умасливаю тебя ради прибавки к жалованью.

Марулло уставился на меня глазами гончей; белки покраснели, темно-коричневая радужка по цвету почти слилась со зрачком.

— Ты хороший парень, — сказал он.

— Сильно на это не рассчитывай!

— Хороший парень! — выпалил Марулло и, будто смутившись проявления чувств, выскочил из магазина и побрел прочь.