Зима стальных метелей - [60]

Комбриг и мы фотокорреспондентам не понравились, грязные, глаза красные, одеты в ватники драные — не комильфо. Они нащелкали кучу снимков командиров и сотрудников особого отдела. Те действительно пару офицерских планшетов нашли с картами, крутят, словно мартышка очки давеча. Я через плечо глянул, выдрал карту из рук, иду к Снегиреву. Все разом встали. Бригада будет драться. Не взирая.

— Отдыхайте! Снегирев, видишь тактические знаки? Немцы снимают отсюда батареи и отправляют их на Волхов. Видишь дату — 12 октября. Эй, добры молодцы, прокалывайте дырки в парадных кителях, вы добыли важную информацию. Поздравляю.

Давно с ними никто дружелюбно не говорил, были бы они собачками — завиляли бы хвостами от счастья, а так — взяли нас фотографироваться на фоне разбитого немецкого орудия. Типа — снизошли с высот к простым фронтовикам. Я еще сажей мазнул по лицу — иди меня узнай потом по снимку. Закончили фотосессию, пошли отмечать.

Журналисты печеную картошку ели с аппетитом. Про запас наедались, у нас нормы выдачи не было. Мы им и сала отрезали, грамм по триста.

— Откуда такое богатство? — один спрашивает. — Нормы ведь опять снизили?

— Получено продуктов на всю бригаду, а сам видишь, осталась всего рота.

Понял он причины изобилия, вспомнил станцию, заваленную телами погибших, передернул плечами. Когда продукты выданы на две тысячи, то семидесяти их точно хватит. Можно даже и гостей угостить.

На фронте после смены командующего установилось временное затишье. Снайпера и остатки сводного взвода прописались в медсанбате, их там, вероятно, зеленкой мазали с головы до ног. Морская пехота дружила с дивизионными связистками, вызывая дружную ненависть службы тыла, всех полковых штабов и политотделов. Ивану Кузьмичу присвоили внеочередное звание — майор. Всех ополченцев внесли в общие списки и стали они заправскими моряками, только в клешах путались, и бескозырки надевали, словно фуражки, без всякого форса.

Хотелось домой — в цитадель, к девушке Лене, но и оставить остатки бригады без присмотра было нельзя. Безопасных мест под Ленинградом в октябре 41го года не было в принципе, но надо было оградить своих человечков от самых страшных мясорубок — Невского пятачка и Синявино.

Полковник, комиссар бригады, красовался в каждом номере трех дивизионных газет и армейском боевом листке. Комиссар смотрит на карту, очевидно, пытается понять, почему она разноцветная…

Комиссар толкает речь, руками машет…

Комиссар навещает в госпитале раненых бойцов, и они в знак благодарности и любви, поят его чаем со слабительным…

Фото «Комиссар в сортире» никто не сделал, а жаль, поучительная была бы картинка. Я бы лично ему в чай яда бы подсыпал…

Здесь вопросы не решить, надо в город слетать. Снегирева предупредил, и пошел искать своего водителя, у которого уже был пропуск в Ленинград, причем круглосуточный, что ценно.

Дошел до автопарка, поздоровался вежливо, сел к печке, отдыхаю. Мне торопиться некуда. Раз его здесь нет, значит или в рейсе, или на ремонте. Подожду.

— И где совсем уже плохо, просто беда, появляется он — черный капитан, и приводит помощь, отряд «зеленых призраков», из тех, кого 22 июня убили. Их уже во второй раз убить нельзя, и они уже ничего не бояться, и кто рядом с ними воюет, тот тоже страх теряет.

Интересный здесь фронтовой фольклор.

Дверь распахнулась настежь, мой водитель явился. Вальяжным стал паренек, в зубах не самокрутка, а папироса. Поди, не простая, а командирская, типа «Казбек».

— Собирайся, выезд по готовности. Еду не бери — сам знаешь, накормят.

Узнать он меня не узнал, но сразу понял, с кем дело имеет.

— Сейчас масло долью, воду прихвачу в канистре, через полчаса можем выезжать, товарищ командир, — ага, не видно на мне петличек, а так тоже не помнит. — Попутчицу возьмем? — спрашивает.

— Попутчицу возьмем, доброе дело само по себе награда. Только с нее ничего не бери, если только сама даст, — говорю вполголоса. — Иди.

Я, наверное, принц тишины. За время до отъезда никто в казарме слова не произнес. Только попрощались дружно. Прямо рявкнули: «До свиданья!». Чтоб ты шел — не дошел, на дороге не стоял, и назад не вернулся. Нас — черных капитанов НКВД, никто не любит.

Город за начало октября сильно изменился. Жизнь из него уже ушла. Люди брели по улицам, осторожно делая каждый шаг, рассчитывая каждое движение. Упавшим никто не помогал. Сможешь — вставай, нет — извини. Это твои проблемы. Каждый умирает в одиночку. На спусках к реке и каналам стояли очереди с ведерками — за водой. Водопровод уже не работал. Электричества в городе тоже не стало.

Я выскочил у штаба погранвойск, а водитель повез девушку-доктора дальше. Договорились, что он меня вечером отсюда же и заберет. Постучал в дверь, и мне отворили.

И ветераны-пограничники, и команда хомячков мне обрадовались. Первым делом — сауна. Всю мою одежду они в печке сожгли, злодеи. Даже сапоги. Они, конечно, развалились уже, но один раз в атаку в них сходить можно было. Ну, да ладно.

Оделся, рубашечка чистенькая, китель парадный, эмблемы золотые. Не грущу я из-за отсутствия наград, один черт, они в этой стране ничего не значат. Нет, иногда бывает, что их за реальное дело хорошему человеку дают, но это редко.