Жюли де Карнейян - [7]

– Эрбер, – сказала она немного слишком ласково, – что это ещё за фокусы, что за газетная шумиха? И это ты ради меня вырядился в пунцовую шёлковую пижаму? Что я, по-твоему, должна думать о мужчине, который принимает меня в пунцовых шелках?

Эрбер протянул ей руку, которая показалась Жюли опухшей, и указал на ближайшее кресло.

– Хочешь курить? Кури, – сказал он.

– А ты?

– Не сегодня, дорогая. Не тянет.

Она не заметила каких-либо определённых следов разрушения в лице Эспивана. Он «источал обаяние» на неё, как на кого угодно, в силу укоренившейся привычки. Но по какому-то тайному приговору то, что прежде было впалым, как будто вспухло, и по контрасту выпуклости тонкой и смуглой гасконской маски казались провалившимися. Жюли достаточно изучила его и давно разглядела, что увенчанное мужественным челом красивое лицо Эспивана сочетало в себе черты несколько слащавые. Но огненные светло-карие глаза, всё ещё свежий рот, усики, не подходящие ни под какую моду – в который раз она это видела и в который раз прикусывала язык, казня себя за то, что в который раз испытывает боль.

– Ты ещё не завтракала, Юлька? Хочешь, поешь здесь со мной? Я был бы рад!

«"Я был бы рад!"… Си, ля-диез, ля, фа-диез. Всё те же слова, всё на тот же мотив…» – думала Жюли.

– Но… – начала она, оглянувшись на дверь.

– Я завтракаю один. А Марианна, которая всю ночь провела на ногах – без всякой необходимости, уверяю тебя! – Марианна отдыхает.

– Тогда самую чуточку, что-нибудь из фруктов… У меня сегодня фруктовый день.

– Прекрасно! Я позвоню, душа моя. Нам всё подадут, и тогда можно будет посидеть спокойно. Я расскажу тебе про свой сердечный приступ, если тебе интересно. Вот только интересно ли? Юлька, для тебя ничего не значит, что ты здесь?

По ласке, звучащей в голосе, Жюли поняла, что ему всё ещё доставляет удовольствие причинять ей боль.

– Ровно ничего, – холодно сказала она.

Вошёл белый санитар, за ним – секретарь с грудой телеграмм, которому Эспиван не дал слова сказать.

– Нет, нет, Кустекс! Не сейчас! Разберитесь сами, мой мальчик, Боже мой, я же болен! – рассмеялся он. – Почта – вечером. И то ещё…

Опираясь на руки, он приподнялся, чтобы сесть прямо. В момент усилия он странно приоткрыл рот, и в поспешности, с которой санитар кинулся ему помогать, Жюли увидела гораздо больше беспокойства, чем усердия.

– Кто это придумал такую узкую кровать? – упрекнула она. – Двадцать четыре сантиметра шириной, как у служанки!

Выходящий санитар глянул на неё с неодобрением.

– Тс-с-с! – шепнул Эспиван. – Это нарочно! Эта кровать – моё убежище.

Оба ещё досмеивались коварным сообщническим смехом, когда на двух сервировочных столиках появился фруктовый завтрак – такой, что Жюли не нашла, к чему придраться: поздние вишни, розоватые персики, марсельские фиги с тонкой кожурой и отборный виноград, выращенный в недосягаемом для ос укрытии. Ледяная вода и шампанское подрагивали в массивных хрустальных графинах с алмазной гранью. Ноздри Жюли расширились, вдыхая аромат кофе, благоухание чайной розы, красующейся около молочника со сливками. Она постаралась скрыть удовольствие, которое доставляла ей роскошь.

– Кто это заказал ветчину, Эрбер? Мне не надо. Эспиван равнодушно отмахнулся.

– Марианна, конечно… А ты больше ничего не хочешь?

– Нет, спасибо… Но Марианне, значит, известно, что я…

– Что ты беспокоишься? Не утомляй меня. Солнечный луч скользил по сверкающему серебру, Эрбер взял в руку самый роскошный персик, украшенный собственным живым зелёным листком.

– Какая красота… – вздохнул он. – Возьми этот. Ты так и пьёшь кофе с фруктами?

Жюли не ожидала этого напоминания об их совместной жизни. Она покраснела, выпила шампанского и вновь обрела хладнокровие.

– Какой красивый стол! – сказала она. – А вишни! Дай мне немного во всё это поиграть. Не обращай на меня внимания. Тебе не надо что-нибудь принять, какое-нибудь лекарство?

Эспиван, разломив персик, оставил его на тарелке. Взял несколько вишен, поднял к яркому лучу:

– Смотри, какая нежная мякоть, даже косточки просвечивают. Чем я, в сущности, обладал? Разве всё, что мне придётся покинуть, не сводится к…

Он выронил ягоды, повёл рукой в сторону залитого солнцем столика. Этот жест охватывал и высокую белокурую женщину, сидящую вполоборота, не прячась от солнца и испытывая от него не более неудобства, чем оса. Она вытерла губы, нахмурилась:

– Покинуть? Почему покинуть?

Эспиван наклонился к ней. Когда он выдвинулся из тени, явственно обозначилась странная и как бы растительная белизна его лица, отдающая в зелень на лбу, на висках, около губ. У карих глаз залегла тень, которую наложили и любили женщины – столько женщин, слишком много женщин…

– Со мной кончено, Юлька, – сказал он с аффектированной лёгкостью. – Не перебивай! налей мне кофе. Да, да, кофе мне можно. Тебя не поражает, что так мало медиков «у моего одра», как говорится? Нет? Ты, толстокожая, ничего не замечаешь. Не замечаешь даже, как устроен мужчина, пока не окажешься с ним лицом к лицу, и если я говорю «лицом к лицу», то лишь из уважения к приличиям, а также к стенам дважды супружеской обители…

Он рассмеялся, заставив рассмеяться и Жюли. Сперва ей пришлось сделать над собой усилие, потом она дала волю приступу смеха, как дала бы волю слезам.